— Танюш, ты куда меня везешь?

Она смеется.

— Между прочим, моя мама уважает людей серьезных и основательных, — заявляет она. — Веселые ей, правда, тоже нравятся, но она им не доверяет.

— Договорились. Я буду мрачен и деловит. Уже и так скорблю по утраченной непосредственности.

— Вот и хорошо. Непосредственный муж — источник постоянного беспокойства жены. Не знаешь, куда его занесет в следующую минуту по простоте душевной, — говорит она и хитро смотрит на меня.

Я ахаю про себя и с досадой и удивлением машу головой. Откуда в ней это? Таня улыбается, довольная хлесткой фразой; у нее появился к этому вкус. Мне вдруг вспоминаются мои же соображения о том, что «лишить юность острых и красивых разговоров все равно, что лишить детство беспечности». Поэтому поправлять ее представляется мне немилосердным. Мне нужна женщина, а не наседка, и все-таки… Как хочется простоты и душевности и как надоели остроумные и красивые черствости.

Влияние-то моё, признаю я с грустью, чувствуя непонятную растерянность.

Мне вдруг приходит в голову мысль, что если нам когда-нибудь придется ссориться, то лучше пусть при этом будут слезы, чем сухая перебранка вот на таком уровне.

— Ты замечаешь, что мы начинаем меняться местами?

— То есть?

— Раньше я вел себя легко, «непринужденно», в отличие от тебя, теперь, в отличие от меня, так ведешь себя ты. Здесь что-то есть.

— Не волнуйся, Саша, ты будешь у меня самый неуязвимый муж, — смеется она, затем думает и добавляет: — Счастливые люди всегда с глупинкой…

Я пересаживаюсь к ней и обнимаю ее за плечи.

— И все-таки мне немножко обидно, — жалуется она и задумывается, пытаясь поймать какую-то мысль. — Я мечтала, что все будет не так прозаично.

— Уж чего-чего, а именно прозы-то нам и не хватает.

— Ты должен был назначать мне свидания, — продолжает Таня, игнорируя мои реплики. — Я бы пришла в нарядном платье, незаметно для тебя понаблюдала бы, как ты волнуешься, ждешь с цветами. Потом спешишь мне навстречу, радостный и счастливый, и мы идем в театр. После театра гуляем в садике, где-то звучит музыка, и ты провожаешь меня красиво, по-настоящему. Потом мы целуемся украдкой и ждем следующих встреч. А у нас все пронеслось так быстро, что я ничего не успела.

— Ты несправедлива относительно последнего пункта, насчет… украдкой. Два месяца украдкой, чего еще желать. Совесть надо иметь.

Поправив рукой спадающий на плечи волос, она наклоняет голову, глядя на меня озорно и дразняще, но я вдруг настораживаюсь. Если раньше я оглядывался, как идиот, по сторонам, то теперь класс мой вырос и я, как говорят футболисты, научился видеть поле. Поэтому, не поворачиваясь назад, я чувствую, как над нами зависает лицо соседа сверху. Он спрашивает время, я отвечаю, и сосед опять укатывается за свой бруствер.

Вагон качнуло, и из-под полки выдвинулся край моего портфеля. Я скашиваю на него глаза, затем мы с Таней многозначительно перемигиваемся.

— Понял, — говорю я и иду за чаем.

Дело в том, что перед отъездом в мой полупустой портфель Раиса Петровна сунула какой-то гигантский сверток. Мне очень хочется думать, что там пироги, и надеяться, что они не с селедкой. Для нашей молодой семьи Раиса Петровна сейчас самый близкий и родной человек. Что будет дальше — время покажет, но мне не хочется думать, что из-за какой-то там текучки мы потеряем друг друга из вида.

Мы молча постукиваем ложечками о стаканы, хотя сахар давно растворился, и не спеша пробуем пироги.

— Саш, послушай, что я придумала… — негромко говорит Таня. — Мы будем им помогать!

— Ты права, Танюша, — соглашаюсь я, понимая, что она имеет в виду Рапсу Петровну с мужем. — Мы им обязательно поможем.

— Они же старенькие, трудно им без нас будет, — продолжает она, трогательно глядя на меня. — Знаешь что, давай привезем им…

Она с воодушевлением начинает перечислять возможные подарки, я ее поддерживаю, чувствуя огромную радость от того, что она раскрывается передо мной именно той, какую я в ней угадал.

На следующий день мы подъезжали к небольшому городу, название которого до недавнего времени мне ни о чем не говорило, и где мне придется сдать несколько экзаменов по одному и тому же предмету. Без подготовки. И этот предмет — жизнь.

Сегодня мы укладываемся спать рано, сейчас около одиннадцати часов. Проветриваемая комната медленно заполняется свежестью апрельской ночи. Каждый из нас молча сопит, застилая свою постель. Транзистор, лежащий на столе, заканчивает передачу каких-то важных новостей, но мы его почти не слышим за рвущимся с улицы счастливым женским смехом, записанным на пленку. Какой-то идиот вот уже полчаса издевается над нашими чувствами, пустив в дело все децибелы своего магнитофона.

— Если бы ты, Андрюха, сходил конем, затем слоном объявил «шах», мне бы пришлось продвинуть вперед пешку, и ты бы выиграл ладью, — изрекает один из нас — Толя Григорьев. Он обращается к Андрею Денисову, который сегодня выглядел весьма неважно на нашем маленьком блицтурнире.

Григорьев лежит на спине, заложив руки за голову. У него отличная память, и он вспомнил ситуацию, которая была в партии, сыгранной чуть ли не в начале вечера, проанализировал ее и решил. Андрей тоже знает, о чем идет речь, а я с усилием сосредоточиваюсь, уходя от бездумного весеннего настроения и поражаясь бесчувственности Григорьева. Нежность проступает на его лице только при виде отлично работающего механического сустава какой-нибудь машины.

Вот уже несколько лет мы живем втроем в общежитии в комнате номер 315. Все мы работаем на заводе со времени посвящения нас в молодые специалисты. Григорьев уже забыл этот возраст, да и мы с Андреем, слава богу, уже не молодые. Денисов работает в АСУТП инженером по электронике, я специализируюсь по измерениям в цехе контрольно-измерительных приборов (или сокращенно КИП), а Григорьев сидит в конструкторском бюро. Он механик. Все мы закончили институты в разных городах, и судьба совсем не обидела нас, сведя вместе. Скорее, я бы, наверно, удивился, если бы все было иначе.

— Да, — повторяет Толя, — если бы ты пошел конем… Что-то ты сегодня невнимательно играл. Начальник, что ли, новый обидел? Наведет он у вас порядок-то; слышал я, что он серьезный мужчина с какой-то ультрафирмы и, кажется, кандидат?

— Да, — рассеянно отзывается Андрей. Поражение есть поражение и, как всякий нормальный человек, он, очевидно, вспоминает более удачные партии или внушает себе, что все это мелочи.

— Так расскажи, Андреи: как новый шеф, злобствует? — интересуется опять Григорьев.

— Он учится на нас работать. Это намного хуже. И вообще, со странностями.

— Ну, ну.

— Собрал всех инженеров в одну комнату, дал всем по столу, а сам сел сзади, как Цербер, и спину сверлит: ни повернуться, ни покурить. Сегодня сижу после обеда за столом, вроде схему изучаю, расслабился, а он тихо сзади подошел и шепчет на ухо: «Ты что же, мать-перемать, преобразователь запорол?» Я сначала одеревенел, поворачиваюсь, и мы, упирая нос в нос, беседуем. «Нет, — говорю, — все в порядке. Заводской брак, отремонтировали».

— А он что? — спрашиваю я.

— «Так, так», — и на место сел.

— Под загадочного работает, — констатирует Григорьев. — Стратег.

За окном, наконец, выключили магнитофон, и мы окунулись в беспокойную, неустойчивую общежитскую тишину. Я думаю о том, как мало мы еще приспособлены к жизни. Перед нами даже не стоит такая задача: приспособиться или, что одно и то же, освоить курс житейских наук. В лучшее время жизни мы их вообще не признаем. И только набив шишек, начинаем приобретать опыт, считая, что опускаемся и мельчаем.

Наша задача на производстве не выпуск основной продукции, а косвенное обеспечение выпуска. И психология наша близка к психологии футбольного защитника. Мы не «забиваем голов», во всяком случае, очень редко, а выйти в люди мы тоже обязаны. Этого от нас ждут семья и школа, которые пока еще не потеряли к нам интереса и которые в обмен за свой труд и надежды ожидают получить от нас нечто само собой разумеющееся — блестящую карьеру. Но нас много, мы теснимся вокруг одного и того же, а с годами мысли о карьере начинают вызывать в нас смущение.