Когда жизнь на виду
Что удивило меня и порадовало еще при первом чтении повестей моего земляка Владимира Шабанова, так это его профессионально бережное, я по-нынешнему сказал бы, — экономное пользование словом, желание и часто умение добиваться нужного движения чувства и ума, будь то в читателе или в героях, меньшими средствами — желание точной и емкой краткости то есть. Удивило, что этот признак хорошей прозы есть уже в самых первых по написанию повестях его, а порадовало потому, что ведь и всякий из нас радуется, наверное, встретив на своем пути умного, точно и тонко мыслящего человека, не переставшего верить в добро и высокий, несмотря ни на что, смысл нашего существования, — не так уж, согласитесь, и часты такие встречи.
Но, может, главное, что уверило меня в возможностях Владимира Шабанова как автора, — это заметный и, что очень важно, естественный, из внутренней нужды проистекающий духовный рост автора и его героев, потребность в большем осмыслении себя и окружающего мира — в идеале, потребность, которая, в конечном счете, и движет всем и в жизни, и в литературе. Причем, Шабанов с природным чутьем следует здесь реальностям жизни, не педалируя «прозреньями», показывая трудности, порой и неблагополучия этого роста, шаг за шагом выходя вместе со своими героями на новый уровень самоопределения по времени своему и месту в нынешнем усложнившемся нашем бытие. Идет поиск себя, поиск точек нравственного отсчета — поиск серьезный, который по логике внутреннего развития неминуемо выводит автора к более широким духовным вопросам по всем «параметрам» человеческой личности и самой жизни. И вся задача Шабанова — как, впрочем, и всей нашей научно-технической интеллигенции, — теперь в том и состоит, чтобы оказаться готовым к этим вопросам, не спасовать перед ними.
Потребности народной жизни выдвигают сейчас, помимо «энтээровского» ускорения, еще одну, не менее важную проблему — одухотворения, гуманизации научной и технической деятельности человека.
Сделать науку истинным союзником и участником совершенствования человеческой личности — нелегкая задача, долготрудная, иллюзии и самоуспокоения здесь более чем неуместны. И, конечно, очень важно, необходимо просто, чтобы и сами итээровцы (а к ним относится по роду работы своей и Шабанов) осознавали эту нешуточную угрозу обесчеловечивания, видели ее и боролись с нею изнутри самого этого многоликого процесса, не сдавали завещанных нам великой нашей культурой ценностей человечности и добра.
И уж не знаю — почему, но надеюсь и верю, что именно этому отдает Владимир Шабанов свой ум и сердце, свое перо.
Петр КРАСНОВ
Осенние пристанища
Я сижу за массивным малиновым столом с могучими фигурными ножками. В открытую форточку порывами залетает еще пока ласковый осенний ветерок. Впечатление такое, что комната дышит. В унисон с ней дышит весь мой организм. Бабье лето. Монотонный, далекий, а поэтому приятный шум большого города незаметно втягивает меня в размышление о необъятности и неповторимости бытия. Я блаженствую, как человек, совершивший большую и полезную работу.
Смотрю на себя в зеркало. Верхняя губа безвольно зависла над нижней, под правым глазом еще одна расписка моего постоянного партнера Коли Собакина. Для нашего тренера по боксу подобные отклонения в нашей внешности — обычная служебная ситуация. Для меня — нечто большее.
По кухне ходит хозяйка, облачившись в длинный халат с огромными красными цветами. Газовая плита и стол отрезаны косяком двери, поэтому мне видна только сама женщина, исполняющая причудливую пантомиму. Изредка она грациозно отходит на середину комнаты, как скульптор, оценивая композиционное построение и любуясь делом рук своих. При этом она поражает кого-то невидимого величественными манерами, которые, ну конечно же, могут передаваться только по наследству. В боксе это называется — бой с тенью. Можно подумать, что не та же Раиса Петровна, щеголяя по двору в фуфайке и сапогах, ругается на чем свет стоит на десяток облезлых городских кур.
Женщина она, скажем так, весьма давно перевалившая за средний возраст, низенькая, кругленькая и не лишенная обаяния. Иногда она заглядывает ко мне и весело морщится:
— Однако, Александр, какой у вас гнусный вид. Синяя лампа в шкафу, — говорит она возвышенным тоном, называя меня на «вы». Затем вздыхает, качает головой и удаляется на кухню.
За двадцать лет проживания с такими, как я, студентами она отточила до блеска весь свой свод правил и принципов общения с квартирантами. Всякие попытки пересмотра их, а также поиски компромиссных решений, всячески пресекались. Так что жизнь моя первое время походила на тяжелый солдатский труд: сбился с шага — ноги отдавили. Впрочем, ее устав, в основном, меня устраивает.
Я осматриваю пристройку к дому, видно, сделанную не одним поколением студентов. Здесь мне предстоит жить сколько получится. Из двух кроватей, разделенных столом, одна моя, а вторая пока свободна. Как раз она-то и дает мне повод для раздумий. Дело в том, что все студенты уже расселились кто где мог, учебный год начался, а квартиранта все нет. Это обстоятельство несколько нервирует Раису Петровну, и она, от нечего делать, часть вины переваливает на меня.
— Александр, иди пить чай, — доносится с кухни.
После тренировок у меня нет сил отказываться от подобных предложений, и я прохожу, в длинную и узкую комнату хозяйки. Дом разделен на две части, за стеной живет супружеская чета. Они тоже квартиранты.
Мебель в комнате так же прочна, как мой малиновый стол, и претендует на выживание в любом космическом катаклизме. Со стен с пожелтевших фотографий на меня смотрят молодые люди и смеются. Я вглядываюсь в их лица — открытые, красивые, лихие — и чуть-чуть завидую хозяйке, которая знала и, наверно, любила этих людей. Я оглядываюсь на Раису Петровну, и мне становится грустно. Эти фотографии питают ее силы, и в лучшие минуты она видит себя молодой и смеющейся. Время здесь застыло, и даже почти неуловимые запахи кажутся мне идущими из тех далеких лет.
Я пью чай. Раиса Петровна садится напротив и принимается за пирог с селедкой. Эта начинка ею еще не испытана, поэтому мое беспокойство вполне понятно. На мою тарелочку ложится довольно увесистый кусок пирога — я вежливо отказываюсь.
— Раиса Петровна, в чем смысл жизни? — почему-то спрашиваю я.
Хотя вопрос мой навеян грустными мыслями о времени, хозяйка широко улыбается. Из уголка рта у нее выглядывает рыбья кость.
— Смысл жизни, Сашенька, в любви, — заявляет она. — Годы, прожитые без любви, напрасно потеряны.
Я уже где-то это слышал. Однако с ее стороны это весьма смелое предположение.
— Твой сегодняшний модус вивенди бессмысленный и не представляет интереса, — продолжает она безапелляционно. — Вместо того, чтобы гулять с девушками, ты ходишь и сверкаешь синяками, как мальчишка. Респектабельные люди тебя стороной обходят, и ты при этом счастлив. Ты, мой милый, из породы жертвенников.
— А что это за порода?
Раиса Петровна глядит сквозь меня и соображает. Эрудиция — это одно, а обоснование — совсем другое.
— Вот сосед за стеной, — она тычет пальцем в стенку, — постоянно жертвует самолюбием ради примирения с женой. И это вместо того, чтобы решать вопрос кардинально. Ведь все конфликты на одну тему.
Всякая теория, конечно, лучше всего раскрывается в своих приложениях.
— Но я здесь причем?
— Ты тоже сторонник жертвовать многим ради достижения малого.
— То есть?
— Лучшие годы ты отдаешь учебе и каким-то забавам, работу, глядишь, предпочтешь семье, здоровье, скорее всего, променяешь на заработки…
— Не слишком ли мрачно? — сомневаюсь я.
— …а вообще, — продолжает она, думая о своем, — смысл жизни в методе ее проведения. Жизнь можно прожить с понятием, а можно и без него.
