— Гостей разрешается принимать до одиннадцати часов.

Я посмеиваюсь про себя и вдруг слышу стук в нашу дверь. Мы с Валерой переглядываемся и почти одновременно кричим: «Да-а».

Входит сначала элегантный Капленок, затем, как нам показалось, через довольно длительное время появляется женщина лет двадцати семи.

Я встаю, приглашаю, знакомлюсь, усаживаю — делаю все, что положено делать в таких случаях. Слободсков и ухом не ведет, утонув в своем кресле, поэтому мне приходится любезничать за двоих. Женя ведет себя величественно, по сравнению со мной, как тому и положено быть.

Галочка одета в лыжный костюм, и все, что я могу ей предложить, — это снять шапочку. Волосы вдруг великолепно рассыпаются по ее плечам, скрадывая почти абсолютную круглость и невыразительность лица. Нельзя сказать, что она некрасива, однако, до привлекательности ей тоже далеко. Поздоровалась она с нами, почти ничего не выразив, но я подумал, что на ее месте я бы держался, пожалуй, не многим лучше. Садится она за стол, но Капленок берет ее за руку, как невесту, и усаживает в кресло, где она могла бы чувствовать себя более защищенной. Женя — он в этих делах разбирается.

Накладываю самого отборного винограда в тарелочку и подношу женщине, чтобы хоть чем-то ее занять.

— Спасибо, я не хочу, — говорит она глухим, как в трубке, голосом, и я вижу некоторые проблески смущения.

— Замерзли, наверно. Надо было сразу к нам зайти. Гулять сегодня не очень приятно.

— Ничего, я к морозу привычная, — отзывается она все так же бесстрастно, и я прикидываю, что за этим стоит.

Женя заходит за кресло, где сидит женщина, и кладет руки на ее крепкие плечи.

— Между прочим, Галочка ознакомила меня с достопримечательностями этого города, — говорит он слащаво. — Вечный огонь, Дворец спорта, прекрасная скульптурная галерея в центральном парке, сделанная в стиле женщины с веслом. Так что вы многое теряете, просиживая в номере.

Слободсков довольно громко хмыкает в своем углу.

— Это Валера, — киваю я в его сторону. — Он у нас гриппозник, мы с ним не общаемся.

— Что за мужики пошли! — громко возмущается Галочка, и Слободсков вдруг начинает остервенело кашлять, сморкаться и вообще издавать непонятные звуки.

Капленок садится на ручку Галочкиного кресла и принимается поглощать отборный виноград, который я помыл.

— Сейчас кофе поставлю. Вы не против? — предлагаю я.

— Я кофьем не увлекаюсь.

— Чай?

— Чайком балуемся.

— Ты последний посуду разбирал? — спрашиваю я Слободскова.

Он, наконец, встает с кресла, и мы идем в спальню.

— Потеха! Чай горячий пью, а пузо холодное, — бурчит он, как бы продолжая нашу гостью. Затем он перекладывает из пиджака, висящего на спинке стула, деньги и документы в карманы брюк и уходит смотреть телевизор в фойе этажом ниже. Я включаю электрочайник, незаметно киваю головой Капленку, и мы выходим в коридор.

— Кончай ты это дело. Вы же в разных «весовых категориях».

— Да ладно тебе.

— Да не ладно.

— А-а, — машет он рукой и исчезает за дверью.

Спустившись этажом ниже, я нахожу Слободскова и сажусь рядом. В фойе два телевизора, и вся командированная публика разделилась на два лагеря. Напротив телевизора, показывающего хоккей, устроились всего трое мужчин лет около сорока. Молодежь, человек двадцать, расположилась в другом конце досматривать развлекательную программу. Мы тоже сдвинулись поближе к молодежи.

— Недавно Гончаров в курилке хвастал уловом, — говорит вдруг Валера, не поворачиваясь ко мне. — Все воскресенье, мол, на льду просидел, зато и наловил.

Я пожимаю плечами.

— Так вот, он сидел на реке в то самое воскресенье…

— Он что-то напутал.

— Ничего он не напутал. Да и вообще…

Мы молчим.

— Ладно, — вздыхает Валера, — забирай де-ушку.

Ответа он от меня не ждет, а мне, собственно, и сказать нечего. Я только ближе склоняюсь к нему.

— Пойду-ка я лучше лыжницу у Капленка отобью, — грустно улыбается он.

Но Евгений вскоре появляется сам, и мы уходим в свой номер. На столе ко всем яствам добавилась бутылка вина, которая так и осталась нераспечатанной.

— А где же лыжница? — интересуется Слободсков.

— Ушла, — зевает Капленок. — Сидела, сидела, а потом встала и пошла. Я так и не понял, зачем она вообще приходила.

— А где она работает? — спрашиваю я.

— Не интересовался. Знаю, что живет с больной свекровью и ребенком. Муж два года назад в аварию попал. Да и об этом я ее не спрашивал. Я не комитет по спасению вдов, задавленных судьбой. Какое мне дело до всего этого?

Он вдруг осекся и замолчал. Потом ссутулился в кресле и прикрыл глаза ладонью.

— Кто бы нас спас, — тихо говорит он.

Я закуриваю и сажусь на диван. Мне нужно собраться с мыслями. Подобный срыв я вижу у Капленка впервые. Слободсков молчит, отвернувшись.

— Только сами, — наконец говорю я. — И только одним путем — спасая других. Вроде… просто.

Просто… Завтра домой, в Каменогорск, где меня ждет любимая женщина с обожженной душой, от которой я не намерен отступаться и которой нужно тепла больше, чем любому другому. И если я не смогу его дать, я буду мало чего стоить.

Просто… Завтра Евгений подарит кому-то женские туфли, которые он купил, и будет не то скрашивать чью-то жизнь, не то губить, то появляясь в ней, то исчезая, не в силах толком понять, любит он или это вызвано другим. И так до первой беды, которая, впрочем, тоже не всегда вносит ясность.

Просто… Слободскова не ждет никто. Только остывающие с болью чувства к невесте, которая на родине вышла замуж. Ему трудно, я знаю. И будет он ломиться в чужие судьбы, отыскивая нечто яркое, потому что простая и негромкая любовь к нему его уже не оживит.

Вроде просто… Разве что каждый должен дойти до этого сам.