Наш областной центр ничем не выделяется из целого ряда подобных городов. Основу его составляют маленькие самодельные домишки, разделенные нехитрыми заборами. Несмотря на то, что двух одинаковых строений не увидишь, проезжая по нескончаемо длинной и прямой улице, тебя не покидает чувство уныния. Уже изрядное количество десятилетий потрудилось над старыми кварталами города, неотвратимо внося в разнообразие красок улицы цвет усталости — серо-коричневый.

От нашей гостиницы начинается центр города. Она первой разрывает одну из выцветающих стареньких улиц, хотя и сама особо не блещет «архитектурными излишествами», выделяясь разве что пятью этажами. В этой гостинице нас знают и принимают. Сюда мы приезжаем дня на три-четыре отдохнуть и побродить по магазинам, здесь мы останавливаемся, возвращаясь из отпуска. До Каменогорска три часа поездом, но ходит он туда только раз в сутки.

Когда я сказал Слободскову, что нужно бы проехаться перед Новым годом, он только молча кивнул головой. Неожиданно к нам присоединился Женя Капленок, которого утомила счастливая полоса жизни Меркулова. Да и мешал он Василию Ивановичу основательно, с трудом меняя манеру общения. Подсмеивался Женя над другом уже автоматически, не думая над тем, хорошо это или плохо, а тут женщина. Бедному Капленку теперь приходилось обдумывать каждое слово, и в итоге Вероника высказала своим друзьям, что нелегко, мол, общительному Васе жить с таким мрачным и замкнутым типом, как Капленок. Каменогорск — город маленький, и подобные сенсации для него, как глоток свежего воздуха.

Номер, который мы сняли на троих в гостинице, представляет собой обычную двухкомнатную квартиру с мебелью, посудой и прочими удобствами. Покрывала на постелях с драконами, перед телевизором маленький диванчик и два кресла — если можно хоть на время купить уют, то почему бы этого не сделать? Тяжелые яркие портьеры придают солидности нашему предприятию, как и легкодоступные междугородные телефонные переговоры, такие желанные перед Новым годом.

За окном морозно, а к вечеру стал еще и подсвистывать ветерок, навевая в душе тревогу и неустойчивость. Единственное, что приносит мне чистую радость, — это коробочка с французскими духами, которые я купил, стараясь не думать — зачем. Многое мы сегодня купили. Стол завален свежими фруктами, колбасой, шоколадом, какими-то пирогами, копченой рыбой. Женя совсем распоясался и приобрел кому-то женские туфли. До этого я еще не дошел.

Я оглядываю всю ту роскошь, которой мы обставились, и вдруг понимаю, что все это не мое, Раздражение, порой, вызывает и наглая величественная колбаса, и груда винограда, небрежно брошенного на столе рядом с импортными женскими башмаками, и излишняя лакировка апартаментов, в которых мы обосновались. Роскошь — это не только продолжение нашей степной жизни, ее обратная сторона, но и продолжение все той же томящей неопределенности. Телевизор, в который мы уставились, рассевшись по креслам, полон лирического предновогоднего настроения, однако, глядя на друзей, я вижу, как они от этого далеки.

Впрочем, у них есть над чем поразмыслить. Проблема простая и поэтому, в некотором смысле, более приятная: у них украли портфель.

Портфель был один на двоих. Полдня они его набивали покупками и несли по очереди. Когда мы очередной раз возвращались в гостиницу, Капленок вдруг поставил тяжелый портфель на тротуар и, не оборачиваясь, пошел дальше.

— Твой портфель, ты и неси, — сказал он Слободскову.

— Твоего добра в нем больше. Один утюг чего стоит, — не останавливаясь ответил Валера.

— Зато твоего там на бо́льшую сумму.

— Мне ничего не надо.

— Мне тем более.

— Ну вот и договорились.

— Вот и отлично.

Идут себе ребята, переругиваются, «волей играют». Улицу прошли, две — хорошо идут, налегке. Народу на улице много, морозец прижимает, все торопятся, мы тоже.

— Это просто глупо, — наконец говорю я и останавливаюсь. Оба смотрят на меня недовольно, каждый считает, что другого надо наказать. Конечно же, главное — принцип, а не зарплата, доставшаяся ценой двухмесячного труда и собачьей жизни.

Я поворачиваюсь и иду обратно. Портфеля нет. Один след трехполозный остался на краю тротуара, да чья-то подошва отпечаталась посередине.

…Слабо тренькает наш телефон, стоящий на тумбочке возле моего диванчика. Женя поворачивается и смотрит на меня. Я беру трубку. Валера закуривает.

— Здравствуйте, — слышу я глуховатый невыразительный женский голос.

Я отвечаю.

— Это Галя звони́т. А Коля там?

— Одну секунду, Галочка… — я смотрю на ребят и прикрываю микрофон рукой. — У нас Коля есть?

Слободсков, не поворачивая головы, протягивает руку за трубкой, но Капленок его опережает.

— Галочка, разве можно так мучить? — заявляет Женя с такой заботой, что я содрогаюсь. — Где ты? Что ты?

Знакомство завязалось. Сколько их уже было телефонных разговоров такого рода… Звонят девицы с какого-нибудь дежурства, чтобы быстрей прошли пустые часы. Звонят и любительницы мужского общества, в расчете поужинать за чужой счет и сбежать. Звонят и разъяренные или потерянные дамы, отыскивая следы ускользающих подонков. Много всяких женщин атакуют гостиничные номера по самым различным поводам. Поэтому мы с Валерой вполуха прислушиваемся к болтовне Капленка, ожидая, что болтовней все и кончится. Как обычно. Однако мы вдруг слышим:

— Галочка, где я тебя встречу? Театр… у третьей колонны? Прекрасно. Я выхожу.

Капленок кладет трубку, лицо его посветлело, хотя и пытается он придать ему полусонное выражение.

— Ты что, и вправду пойдешь? — спрашивает Слободсков.

— Пожалуй, схожу.

— Если задержишься, позвони, — говорю я.

— Я не собираюсь задерживаться. Если что, мы сюда придем.

— Нужна она здесь больно, — ворчит Слободсков.

Женя молча одевается и уходит.

— «У третьей колонны», — продолжает Валера, открывая форточку. — Да он только высунется из-за нее, вся площадь перед театром сразу опустеет. Его фотографии нужно на сахарницу ставить, чтобы дети сахар не трогали.

Ну, это несправедливо. Женя симпатичный мужчина, да и сам Слободсков это понимает. Говорит, лишь бы красиво было сказано. Мне иногда кажется, что поступки его, порой, идут от смачной фразы.

Уже час мы сидим с Валерой молча и глядим в сторону телевизора. Нам не хватает Капленка. Он своим присутствием устранял какую-то неловкость между нами. И вот теперь он ушел.

Не в первый раз мы останавливаемся даже в этом номере, но в первый раз я не чувствую себя затравленным, выдавленным сюда степной тоской. И я знаю, в чем дело, — у меня есть Аня, хотя я и думаю о ней наполовину с грустью. Она уже живет во мне, как, наверно, тот божок в душе древнего человека, не позволяющий ему быть одиноким в лесу.

С высоты этого города наш Каменогорск представляется далеким и даже заманчивым. Каждый из нас становится здесь ближе к той жизни, которой он жил раньше, находки и потери здесь оцениваются несколько иначе, без спешки, вызванной давлением тоски.

Аня не выходит у меня из головы, но вот только сейчас я понимаю, что она вписывается во всю мою жизнь, во все окружения, которые когда-либо были у меня. Чувства чувствами, но трезво мыслить я уже где-то научился. Поэтому я пытаюсь представить ее матерью моих детей и принять ее в этом качестве. И у меня это получается. И я отбрасываю свою практичность, уже исчерпавшую себя, и отдаюсь теплу, навеваемому мыслями о ней. Я люблю ее, и, судя по всему, моя практичность тоже в ее власти, поэтому я готов рассудить эту практичность как маленькое предательство.

По коридору гостиницы мимо наших дверей прошла компания, громко переговариваясь, и я ловлю себя на том, что слышу почти всех проходящих. Я все время жду. Жду в равной степени того, кто, войдя, разрушит наше песочное счастье, и того, кто превратит непонятные нам самим мечтания в реальность.

Наш номер находится недалеко от стола дежурной по этажу, поэтому я в который раз слышу ее неприятный громкий голос: