Я вхожу в свою комнату и немею. На бывшей свободной кровати мирно спит существо, мерное посапывание которого отдается у меня в ушах колокольным звоном надвигающейся катастрофы. Мой взгляд непроизвольно скользит в другую сторону и натыкается на чемодан. Чемодан мой, я попал туда, куда шел. Сзади в кулак прыскает Раиса Петровна.
Закрываю дверь и подхожу к хозяйке. Мы начинаем молча со вздохом разглядывать друг друга. Она уже не улыбается.
— Из-за ваших условностей я не намерена терпеть убытки, — изрекает женщина.
— Во-первых, это не мои условности, — говорю я внятно. — Во-вторых, как вы себе это все представляете?
— Что?
— Наше сожительство, по-вашему — симбиоз.
Она смотрит на меня с безнадежной жалостью, как директор школы на твердолобого ученика, у которого еще и родители пьяницы. Я же стараюсь просверлить ее взглядом, насколько может позволить себе это делать квартирант-джентльмен. Вы как-нибудь попробуйте быть квартирантом и не быть джентльменом, хотелось бы мне на это посмотреть. Медленно, как хворь, в меня входит обреченность, и попытки создания делового микроклимата мне уже кажутся жалкими.
— Эта девушка уже сутки живет на вокзале! — восклицает хозяйка.
Я молчу.
— Да она такая же студентка, как и ты! — Раиса Петровна отходит на шаг и начинает изумляться моей черствости.
— Нормальные люди давно уже учатся.
— Она говорит, что болела.
— Шла бы тогда к друзьям в общежитие.
— Друзей у нее еще нет, только поступила, а общагу еще не дали, — терпеливо доносит она до меня подробности трагедии. Я пытаюсь реализовать последний козырь.
— Раиса Петровна, это же не ваш профиль! Вы совершаете безнравственный поступок, нечистоплотную сделку с совестью…
— Ты что говоришь-то? — шарахается от меня хозяйка.
— Вы обобрали Петра Афанасьевича, лишив его клиента. Я не думал, что вы так легко…
— Это не твое дело, — обрывает меня Раиса Петровна, — и вообще… — Она разворачивается и, задрав голову, дефилирует к себе. Больше комментариев не будет.
Делать нечего, как шпион прокрадываюсь на свою кровать, не раздеваясь ложусь и смотрю в потолок.
За месяц я уже успел здесь обжиться. Иногда кажется, что в этом доме я родился и вырос. Поэтому в голове у меня навязчиво крутится мыслишка, выражающая основной закон распределения ценностей: я занял первым, я пришел раньше. Но это не тот случай, и я начинаю рассуждать. Видимо, придется вернуться в общежитие. Место мое уже занято, надо раздобыть кровать, поставить к друзьям и жить нелегально. Этот выход из положения, правда, связан с некоторыми трудностями и неудобствами. С другой стороны, девочке могут выделить место в общежитии и она уйдет сама. Теперь встает вопрос: как же все это будет? Опять же, почему должен думать об этом я?
За окном все так же монотонно льет дождь. Я погружаюсь в анализ аварийной ситуации, могущей возникнуть, когда ребята узнают о свершившемся событии, надо сказать, очень мелком по масштабам вселенной. Перед глазами встает Болотов. Он язвительно улыбается и говорит: «Ну что, пробил головой стену? Что будешь делать в соседней камере?» Этого никогда не случится, решаю я. На душе становится легко, и я засыпаю. Больше часа я днем не отдыхаю, эта привычка отточена годами. Открываю глаза и оглядываюсь. Через всю комнату протянута бечевка, на которой висит белый простынный занавес. Я чувствую себя лежащим на дне бассейна, из которого откачали воду. Мое жизненное пространство резко сузилось. Все разделилось пополам, окно, стол, выходная дверь и маленький, видавший виды коврик.
Из-за двери слышатся голоса хозяйки и новой моей соседки. Девушка говорит негромко, поэтому понять трудно, что она говорит. Зато Раиса Петровна ясно и доходчиво повторяет: «Живи — и все. Живи — и все». Мне вдруг становится весело, потому что это говорится и для меня.
Надо спешить в читалку. Собрав тетради в портфель, появляюсь в прихожей. Обе стоят на кухне и смотрят на меня. Я здороваюсь с девушкой, извещаю Раису Петровну о цели моей вылазки и исчезаю за дверью.
По дороге обдумываю линию поведения. Надо сказать, что определять житейскую тактику и стратегию мне еще не приходилось ни разу, поэтому я испытываю странное удовольствие. Максимальная деловитость на грани аскетизма, все опустошающая сухость натуры, жесткая до занудности принципиальность… Вспоминаю наши общежитские правила, которые, как мы считали, делали нас вооруженными до зубов. Вот одно из них: изощренному интеллекту блестяще противостоит только махровая простота.
Связав все правила, принципы и установки в единый снаряд и налюбовавшись на свою мощь, я мысленно обращаюсь к предполагаемому противнику. Неожиданно я вижу девушку совсем отчетливо, стоящей на кухне рядом с хозяйкой, растерянной и без того сжавшейся от неловкости, и вдруг чувствую жесточайшую и… радостную беспомощность.
Мы сидим в комнате Раисы Петровны, пьем чай и смотрим многосерийный детектив. От нашей компании веет уютом, семейственностью и благополучием. Любого убежденного холостяка такая прелюдия к вечному счастью просто бы потрясла.
Я искоса поглядываю на соседку. Девушку звать Таня, она на два года моложе меня, учится в университете. Я вспомнил, почему при первой встрече что-то показалось в ней знакомым. На одной из выставок картин художник представил графический рисунок пером, где двумя-тремя плавными линиями изобразил головку девушки, олицетворяющую самоё юность. Я с удовольствием посмеялся бы над этим сравнением, если бы оно исходило не от меня самого. Двух-трех легких движений руки для описания девушки явно недостаточно, тем не менее сходство есть: белые, крупными волнами волосы, чистое тонкое лицо с выражением легкого удивления и детской наивной значимости.
Период нашей жизни, когда девушка пряталась за Раису Петровну, а я жил в читалке и только ночевать приходил, уже прошел. Теперь мы занимались вместе, и хозяйка ходила мимо дверей с лоснящимся лицом и заглядывала к нам в комнату, как в любимый виварий.
На экране телевизора, как я уже говорил, демонстрируется темная бесчувственная импортная история, похожая на математическую задачку. Кое-кого уже «убрали», теперь «ликвидируют» тех, кто «убирал». Выпадает из игры тот, у которого шансов меньше, только и всего. Переживать за них нечего, поэтому мы по ходу фильма ведем свой разговор.
— Раиса Петровна сегодня тоже небольшую акцию провела, — говорю я Татьяне. — Уж не проверка ли на прочность, Раиса Петровна? Может, я «под колпаком»?
— Да, Танечка, тут такая история вышла, — хозяйка озорно посматривает на меня и пододвигается на диване к девушке. — Забыла я, посадить Полкашку на цепь, а сама иду открывать Саше калитку. Песик тут как тут, морду в щель, ну и… И что, ты думаешь, делает Сашенька? Кричит? Взлетает птицей на забор, как все нормальные люди? Нет, он быстро хватает руками пса за обе челюсти, — она показывает на себе, как это было, — и молча, спокойно запихивает его обратно, как будто всю жизнь только этим и занимался. Прямо гангстер какой-то. Я, например, его боюсь.
Девушка смеется. Я первый раз в жизни вижу женщину, которая умеет вот так говорить. Умеет подтрунивать весело, умеет создать атмосферу, да много она чего умеет.
— Это не «Полкашка», — отвечаю, — а чумовой бронтозавр. Сколько живу, и все чужой.
— Так за что же ему, Сашенька, тебя любить-то? Ты вот сам посуди. Будка у него протекает, а ведь, вроде, мужик в доме. Мы-то с тобой понимаем, что некогда: занятия, синяки часами отмачиваем, а он-то ведь глупенький, сырость, к тому же, не любит.
— Раиса Петровна, в ваших словах проскальзывает явная несправедливость! — возмущаюсь я.
— Ах, проклятый склероз, — бьет она ладонью по коленке. — Нет, Сашенька — он молодец. Курятник подправил, яблоньки обкопал, — хозяйка наклоняется к Татьяне и на ухо громко шепчет: «Лопату поперек корней поставил и ну копать, да так быстро, что я подумала: все, саду — конец. Кое-как успела поправить». — Так что, тут я немного обмишурилась, — говорит она громко.
