— Эх, россияне, россияне, — вставляет Ильин. — Привыкли мы шарахаться от юриспруденции. За границей никто шагу без юриста не делает, а у нас все это считается из ряда вон. Кое-кто задействование юриста считает даже как моральную нечистоплотность.
Вику, кажется, убедил этот довод, и она принялась спокойно за салат.
— Она другое имеет в виду, — замечаю я.
Ильин смотрит на меня насмешливо, мол, это и дураку ясно, что речь идет не о диване, а о тех, кто на нем спит. И еще ясно, что это не мне сказано.
— Сервис нужно обживать, это понятно, — отзывается Рудик.
— Во! — поводит Ильин вилкой в сторону Королькова.
— А то создали целый букет услуг, а желающих пользоваться ими нет, — продолжает тот. — Вот так сервис и отмирает. Есть же, к примеру, комфортабельные крематории, так нет, люди все норовят по старинке земелькой прикрыться. А за границей, говорят, туда не пробьешься.
Вика несмело смеется, а у Ильина почему-то расслабляются мышцы лица.
— Там все построено на выгоде, — вяло говорит он. — Экономика, кстати, интересная штука. Столько в ней парадоксов, а ведь покоится на точном расчете. Одно плохо, модной становится. А когда наука становится модной, к ней начинают прилипать всякого рода аферисты. Экономика, конечно же, должна быть жестче. А то что получается… Ты знаешь Лихолета, Вика?
— Да, немножко.
— Вот у него урезали зарплату на треть и все по закону. Раньше он получал куда больше и тоже по закону.
Ильин смотрит на Вику, но говорит, очевидно, нам. А может, и нет.
— Мне больше нравятся стыки наук, — отзывается Корольков, — например, социологии и географии. Был у нас один товарищ, Темнов. Связи имел во всех городах. Так вот, он потом долго искал город на карте, где его никто не знает, чтобы там поселиться. А большой был человек… Автомобили, помню, любил…
Ильин смотрит на Рудика.
— Кстати, об автомобилях, — говорит он. — Лучшим водителем считается тот, кто плавнее ведет машину, а не заставляет невинных пассажиров трястись вместе с собой.
— Когда рядом с шофером сидит женщина, трудно говорить о его классе, — сразу же отвечает Корольков.
— Вы у кого работаете? — спрашивает вдруг Ильин.
— У Панкратова.
— Ах да. Вот что. Вы уже не молоды, пора вам в Каменогорск перебираться работать. Сколько можно по степям мотаться. Семью привезете, заживете по-человечески. Я поговорю завтра кое с кем, это можно устроить. Так сказать, ко дню рождения, — Ильин улыбается.
— Вы правы, мы уже не мальчики, — отвечает Рудик.
— Это несерьезно, — машет головой Ильин.
Вика с беспокойством прислушивается к беседе. Она иногда поглядывает на меня, пытаясь нащупать хоть где-то опору. Ничего, думаю я, это ей полезно.
Я предлагаю всем пойти на кухню и перекурить. Однако встречного энтузиазма не последовало, и я иду один. Ильин, надо думать, желает переговорить с Викой наедине, а Корольков как раз этого и не хочет.
Я обдумываю наши позиции на данный момент и перспективы сегодняшнего «торжества». Мое вдохновение немного поиссякло, и кроме самых кардинальных и простых концовок ничего в голову не идет. В шею, и все дела.
Вдруг появляется Вика с сигаретой. Я подношу ей спичку, она прикуривает и становится со мной совсем близко. Этот смущающий меня жест я рассматриваю как разрешение на некоторую откровенность.
— Не смотри на меня так, — просит она, глядя в окно.
— Как?
— Изучающе.
— Почему бы и нет. Мы ведь почти не знаем друг друга.
— Мне кажется, что дело не совсем в этом.
— Отважная ты женщина, Вика. А вдруг я тебя неправильно пойму? Или пойму так, как мне хочется?
— Не надо, — говорит она, глотая дым. Курит она неумело, но очень старается. — А то я сейчас заплачу. Кто бы знал, как я устала.
Она стоит все так же близко, и я решаюсь.
— Не нравится мне твой упырь, — говорю я. — Все купить да прижать норовит. Большой практик.
Вика на секунду замирает, затем расслабляется, как будто ее разморозили, и тихо смеется.
— Он сильный… — все-таки говорит она, хотя и не очень уверенно.
— Он грязноват для тебя и вряд ли его уже отмоешь. Его нужно обстукивать, — расхожусь я совсем по-мальчишески, но тут же жалею о сказанном. Можно и поумнее что-нибудь сообразить.
В кухню первым входит Ильин, а за ним Корольков. Вика удаляется к себе, а начальник смотрит на меня подозрительно.
— Я никак не пойму, что вы от меня хотите, — говорит Ильин Рудику, прикуривая.
Корольков закрывает дверь на кухню.
— Вы сейчас берете свой портфель и идете домой. И чтобы рядом с этой женщиной, а тем более в этой квартире мы вас больше не видели.
— Ах, вот что… А вам не кажется…
— Предупреждаю сразу: вы у нас как на ладони. В противном случае мы откладываем все дела и занимаемся только вами.
— Кто это — мы?
— Неважно.
— Знаете что… — начинает Ильин, но Рудик глядит на него с такой лютой ненавистью, что тот как-то сникает и зябко водит плечами. Я так думаю, что Вика тут уже ни при чем. За то, что мы испытали, сидя «в засаде», Ильину придется расплатиться.
— Принеси ему портфель, — зло командует Корольков.
Я иду за портфелем. Вика никак не реагирует.
— Пошел вон!
Чудеса. Корольков просто смотрит на Ильина и все. Но тот начинает делать такие непроизвольные движения, что я получаю полное удовольствие. Наконец, Виктор Назарович берет портфель и, потея с непривычки, молча уходит.
Корольков, остывая, идет к себе. Не знал я, что Рудик может так взвинтиться, как черт из преисподней выглядывал.
— А зачем я тебе нужен был?
— Ты же слышал, как он любит юридическую чистоту, — зло ответил Корольков.
— Действительно, так оно надежнее, — соглашаюсь я. — Но довольно рычать. Проехали.
Через десять минут к нам стучится маленькая хозяйка. Она сначала улыбается, затем горько, по-детски, плачет и трет глаза ладошками. Тут мы уже бессильны.
Попутных машин, кажется, не будет. Я оборачиваюсь, прислушиваюсь, напрягаю зрение — все напрасно. Во мне просыпается какое-то неприятное чувство, сродни легкому отчаянию. Но я его давлю. В зародыше. Надо полагаться только на самого себя, а удача — это дело случайное.
Куда я иду? Зачем? Эти вопросы либо удваивают силы, либо ополовинивают. Если толком не можешь ответить на них, можно организовать самообман и внушить в него веру. Когда устаешь от одной иллюзии, создаешь другую, и, как ни странно, эти мыльные пузыри способны, служить подспорьем. К примеру, приятно решить, что там, куда я иду, меня ждут. Или, что одним разом я уничтожу в себе все ненужное, сколько его ни есть: рыхлое, шаткое, неуверенное. Приятно ласкать себя сознанием решаемой сверхзадачи, за которую вот-вот на твои уши ляжет прозрачный нимб.
Нет. Все это нужно выбросить по дороге. От сложностей уже с души воротит. Только упрощаться. От этого человек становится способным на большее. У тебя в Каменогорске есть неотложные дела, и их нужно сделать. Вот и все.
В детстве, когда был жив отец, он иногда рассказывал про свои фронтовые годы. Как-то так получилось, что в критические минуты я непроизвольно ищу параллель в боевой юности отца. Мне нужна эта параллель, чтобы сквозь нее увидеть себя. Вот сейчас из его рассказов мне вспоминается такой эпизод: на вывороченных из земли немецких противотанковых минах, еще не обезвреженных, отбивают чечетку наши отчаянные бойцы. Я-то знаю, что риска за этим лихачеством никакого — мина срабатывает на вес танка, — и все же, сколько смысла было в их бесшабашности.
Независимых людей сейчас нет, бормочу я про себя. Все мы зависим друг от друга, не в том, так в другом. Зря я уповал на свой «пролетарский статус» и радовался неуязвимости. Подтверждение этому сидит напротив, и фамилия его Валтурин. Звать Семеном. У него выцветшие глаза, подпираемые пухлыми мешками, и тошнотворная доброта чередуется с крайним раздражением.
