Терять ему было нечего.

Он бросился на меня, повизгивая, с выпученными глазами. Я поймал его за руку, вывернул и уронил лицом в пол. Паренек завопил, когда я сломал ему кисть и вложил в дрожащую потную ладонь прямоугольник проездного.

– Вам вынесен приговор, – говорил я неторопливо, – за совершенные на земле злодеяния вы наказываетесь бесконечным сроком в преисподней, где ваша душа будет подвергнута принудительному очищению.

Я оттолкнул паренька ногой, и тот уполз в угол, к крайним дверям, вжался в сиденья, постанывая и нянча сломанную руку.

Иногда ненавижу свою работу. Сам себя чувствую потерянным среди этих… потерявшихся.

– Теперь вы, – сказал я, поворачиваясь к человеку в дорогом костюме. Кажется, его звали Влад.

Человек никого в своей жизни не убил. Он любил унижать. Всех вокруг. Детей и женщин. Коллег по работе и проституток. Официантов. Продавцов. Таксистов. Он пользовался властью, как средством для унижения, и получал от своих действий физическое наслаждение. Душа его сгнила. Ему нечего было делать среди людей.

Человек молча протянул руку.

– Я могу рассчитывать на более мягкое наказание? – холодно спросил он.

Я покачал головой:

– Если бы вы вовремя одумались, то не оказались бы здесь.

– И что меня ждет?

Я неопределенно пожал плечами:

– Сначала вам придется очиститься, а потом – кто знает? За пределы кольцевой я не заглядывал.

– И вы думаете, это справедливо?

– Я думаю, что любое преступление требует наказания.

В этот момент поезд стал тормозить. Я ухватился за перекладину.

Человек пытался сохранить чувство собственного достоинства, убрал руки в карманы пиджака и разглядывал носки отполированных ботинок.

Остановка.

Двери распахнулись, и в вагон хлынула чернота. Она сформировалась в силуэты людей, когда-то давно тоже зашедших в метро и не вернувшихся обратно. Беспросветно черный людской поток – дети, подростки, мужчины и женщины – со сверкающими огоньками души. Чернота подмяла под себя паренька, закружила его. Паренек пытался сопротивляться, но черные силуэты тащили, вдавливали его в желтую стенку вагона. Паренек заорал от боли. Силуэты сгрудились так плотно, как бывает в самый час пик на любой кольцевой станции. Крик оборвался на высокой ноте, и следом за ним раздался чавкающий и трескучий звук. Так высвобождалась душа.

А чернота прибывала, наплывала волнами торопливых силуэтов.

Я повернулся к представительному мужчине. Он побледнел. Челюсть его дрожала.

– Я не хочу так… Я не готов… За что? Что я такого сделал?

Я чувствовал, как теплая чернота огибает меня, как мимо скользят вечные силуэты пассажиров метро. Они накинулись на мужчину со всех сторон, сжали его, повалили на пол, захлестнули, зажали.

И тот начал кричать.

Я поправил лямку рюкзака. Завтра мне снова надо будет спускаться в метро. В каждом вагоне каждого кольцевого поезда сидят такие же, как этот представительный мужчина. Они почти не заметны обычным пассажирам и вызывают только чувство легкого раздражения.

Я снова буду разносить обязательные свертки с едой. Вступать в диалоги. Слушать жалобы и причитания. Равнодушно отвечать заученными фразами. Потом я возьму очередные проездные, которые стопками выдают на судебных заседаниях, и пройдусь по вечерним вагонам, вынося приговоры.

«Изоляция заканчивается, – буду говорить я. – Время чистить души».

Чернота обтекала меня со всех сторон.

А человек все кричал и кричал.

Самолет «Москва – Иркутск»

Огоньки далеко внизу утонули в волокнистой серой рвани, быстро сменившейся столь плотной стальной пеленой, что даже мерцание маячка на крыле стало блеклым и нечетким, как вспышки молний далекой грозы. Вскоре совсем стемнело. Алина задернула шторку иллюминатора, пожелтевший пластик вокруг которого выдавал возраст самолета, и откинулась на спинку кресла. Отражавшийся от облаков свет маячка будил в ней смутную тревогу, а больше смотреть было решительно не на что: журнал Vogue, купленный в аэропорту, она успела пролистать еще в очереди на регистрацию. В проходе бортпроводник, слегка опухший, будто после сна, лениво жестикулировал, иллюстрируя бормотание из громкоговорителей. «Выходы – справа и слева… Световая дорожка на полу укажет путь к выходам в темноте… Спасательные жилеты – под вашими сиденьями…»

– Интересно, отчего в голливудских фильмах, когда падает самолет, в проход всегда выпадает багаж? – подал голос мужчина, сидевший справа, и ухмыльнулся, обнажив пожелтевшие прокуренные зубы. – Вы замечали? Обязательно все вопят, и на головы сумки падают… Интересно, это так и есть или сценаристы придумали, чтоб страшнее было?

«Надеюсь, в каком-нибудь другом полете ты это выяснишь…» – подумала Алина и тут же устыдилась своей кровожадности. Отчаянно хотелось как-то отвлечься, но плеер изрыгал рев «Металлики» в уши спящего в кресле слева Славы. Его голова свесилась набок, к ее плечу, но не доставала и иногда покачивалась, как головка перезревшего подсолнуха на ветру.

Вдруг она качнулась немного сильнее. Стакан с недопитым чаем на откидном столике вздрогнул и пополз к краю. К горлу Алины подступила тошнота. Такая же, только послабее, накатывала, когда Алина ездила в лифте их офисного центра, – после того как нажмешь кнопку с номером этажа, и сразу перед остановкой. Самолет снова задрожал, все взволнованно закудахтали. Алина вцепилась в подлокотники так, что побелели костяшки пальцев, и алый маникюр стал похож на капли крови, а серебряное кольцо на правой руке почти слилось с побледневшей кожей.

– Ну вот, началось… – продолжал ухмыляться желтозубый.

Динамики затрещали. «Уважаемые пассажиры, мы проходим зону турбулентности. Убедительная просьба занять свои места и пристегнуть ремни…» – скрежетал безликий, будто механический, женский голос. «Такой мог бы быть у робота Вертера, стань тот женщиной…» – мелькнул в голове Алины обрывок странной мысли.

– Сейчас все притихнут, выдохнут, усядутся поудобнее… а потом долбанет так, что головами лампочки поразбивают, – продолжал мужчина в кресле слева, с тоской глядя на горящий значок с перечеркнутой сигаретой над своей головой, будто надеясь, что он впервые лет за двадцать погаснет, и можно будет достать вожделенную сигарету из пачки «Винстона», торчащей из нагрудного кармана рубашки. – Сейчас… Еще немного подождем, и…

– Заткни пасть, – прошипела Алина, и сосед удивленно уставился на нее, а затем как-то странно, плотоядно улыбнулся.

И началось.

Тряхнуло так, что ремень едва не переломил ее пополам, и в голове зазвенели осколки разбившейся шальной мысли: не стоило так следить за фигурой… Может, было бы не так больно… Откидной столик вонзился в живот, нос ударился о спинку кресла впереди; Алина услышала хруст и почувствовала, как что-то теплое течет по лицу… Послевкусие съеденной при взлете мятной конфеты – чтобы не заложило уши – сменилось чем-то соленым…

Салон заполнили истошные визги – вроде тех, что звучали в трубе самой высокой горки аквапарка, в которую они со Славой попали в прошлом году в Испании… Там тоже было страшно… Только здесь кто-то еще и бормотал про Христа, а откуда-то сзади, из хвоста, доносился монотонный, какой-то бесконечно жуткий крик, переходящий в писк: и-и-и-И-И-И-И!!! Накатил ужасный холод. Алине вдруг показалось, что ее кровь стала льдом, и она уже умерла, превратившись в ледяную статую… А затем фюзеляж треснул, и крики утонули в бешеном реве… Шторка иллюминатора открылась, и за ней Алина увидела россыпи звезд, но не вверху, а почему-то слева, будто теперь «вверху» было там… Мужчина в соседнем кресле вдруг начал напевать что-то, улыбаясь во весь желтозубый рот… Алине почему-то показалось, что его глаза мерцают каким-то недобрым светом, как маячки на крыльях… Она ничего не слышала из-за оглушительного воя, но сумела прочитать слова по губам: