Он уже не мог остановиться. Тело твари выгнулось дугой и мелко задрожало. А Дима все бил и бил – до тех пор, пока не затихли последние судороги. Потом парень сделал пару шагов в сторону, и его вырвало.

Дима сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, слушая, как поют сверчки, и глядя на два неподвижных тела перед ним. Свет из магазина отражался в россыпи осколков на асфальте. Изредка вдали раздавался шум проезжающих машин, но ни одна из них не останавливалась. Путники, которые ездили этой дорогой, те, о которых говорил убийца, слишком торопились, чтобы сворачивать сюда.

Они спешили домой. Усталые странники, святые и душегубцы. И каждый приносил свою дань Трассе: праведники вешали амулеты на ветки придорожных деревьев, убийцы оставляли тела своих жертв. К пяти часам утра, когда холодный рассвет озарил небо, последние из них достигли границ своих миров, покинув этот. Дима очнулся и огляделся. Огоньки – души убитых – покинув его тело, исчезли. Они тоже отправились в странствие. Маша улетела с ними. Нить, связывающая ее с Димой, оборвалась. Осталась только пустота внутри.

Дима поднялся и направился к фуре, грозно алевшей впереди. Надо достать оттуда Машу, чтобы похоронить. О том, что сказать полиции, родителям, как вернуться домой, – об этом он не думал. Неважно, что произойдет после. Одно Дима знал точно: он сожжет эту проклятую махину на колесах. Только тогда вокруг нее не будут виться ни души, ни насекомые.

Федеральная трасса Самара – Уфа – Челябинск

– Знаешь, мы не можем из-за тебя останавливаться каждые сто метров. Ждать нас никто не будет. Как бы.

Для середины июня ночь непривычно душная. Тяжелый запах трав, мешаясь с выхлопом автобуса, втекает в твои ноздри. Чьи-то невидимые пальцы проталкивают тебе в глотку мохнатую вату, бесконечно вытягиваются и гонят ее еще глубже, в пищевод, в желудок. Тебя скручивает снова.

– Не, ну я все понимаю, конечно. Но ты могла бы и предупредить, что тебя так сильно укачивает. И не надо было пиво дуть.

– Я… – произносишь ты между спазмами, – я…

– Что?

– Я… не думала, что будет… так тяжело.

Он смотрит на тебя с хорошо знакомым выражением. Когда ты успела привыкнуть к этой его мине?

Если не считать того первого танца в «Роксе», вы встречаетесь каких-то три месяца. Но кажется, что он смотрел на тебя так сотни, тысячи раз. С брезгливой жалостью, как будто его страшно разочаровывает, что ты – живой человек. Что тебе бывает холодно и жарко, что у тебя потеют ноги, что ты не выносишь громкой музыки и криков под окнами в три утра.

– Ты… не мог бы… не стоять передо мной? Мне от этого еще тяжелее… Я… скоро.

Он хочет что-то сказать, но тебя выручает своевременный спазм – словно некий новый знак препинания, который подчеркивает серьезность твоей просьбы. Как его назвать? Знак извержения?

– Ладно. Но ты все равно недолго, хорошо? Люди ждут.

– Хорошо.

Чертыхаясь вполголоса, он взбирается на невысокую насыпь, и ты остаешься одна в царстве придорожных лопухов, где-то на полпути между Уфой и Самарой, между спящими улицами и ревущим фестивалем. Кругом темно, и тебя вполне это устраивает. Тебе совсем не хотелось бы смотреть на то, что побывало в твоем организме, но невзлюбило интерьер и попросилось наружу. На одну ночь впечатлений хватит.

Наконец ты распрямляешься. Легче не стало, но, если ты сейчас не поднимешься к ним, тебя просто загрызут. У них праздник, им не до тебя. Смейся – и весь мир будет смеяться вместе с тобой… нет-нет, лучше не продолжать. Ты пыталась радоваться со всеми, честно пыталась. И поначалу даже радовалась – визжала и прыгала, размахивала банданой, улюлюкала редким ночным прохожим, огибавшим кучку взбесившейся молодежи по широкой дуге. Но перед самым отправлением в тебе словно щелкнул какой-то переключатель, и от собственной фальши замутило. Вы еще не выехали из города, а от той дутой радости не осталось и следа.

На тебя накатывает удивительная легкость. Тошнота при этом не проходит. Такое, вообще, бывает? Пошатываясь, ты бредешь обратно к автобусу. Ты не человек, ты – шарик из кожи и слизи, заполненный ядовитым газом. Ноги сами несут тебя вверх по насыпи.

По шоссе надвигается машина, заливая все светом фар. В этот миг ты замечаешь, что все они глядят на тебя. Кого они видят? Худенькую девушку с мешками под глазами, с паклей вместо волос? Ходячее недоразумение, непонятно как прокравшееся на их праздник? Шарик на ножках, комок тошноты и…

Невероятным усилием воли ты сдерживаешь рвущийся изнутри бесформенный порыв и улыбаешься им. Эта улыбка естественней смотрелась бы на лице мертвеца, но их несложно обмануть. Или им просто плевать. Они затаптывают окурки и забираются в автобус. Ты заходишь последней и, хватаясь за спинки кресел, шаркаешь в конец салона. Наверное, так в старину чувствовали себя провинившиеся солдаты, когда их прогоняли через строй. Только тебя хлещут не прутьями, а взглядами. Не переставая болтать без умолку, горланить песни и прикладываться к бутылкам.

Не дожидаясь, пока ты доковыляешь до своего места, водитель дает по газам. Ему тоже надоело ждать. Ты падаешь на пол. Через долгие, долгие десять секунд Ваня высовывается в проход и помогает тебе встать. Ему стыдно, хотя вряд ли за себя. Он неохотно уступает тебе место возле окна. Ты прижимаешься щекой к прохладному стеклу и закрываешь глаза.

Больше всего это похоже на фреску. На побуревшую от времени, потрескавшуюся фреску в старинной церкви, давно заброшенной и открытой всем ветрам. Там, где когда-то были лица святых, остались лишь размытые пятна, перетекающие одно в другое. И теперь вместо мучеников со стен смотрит некто иной, смотрит и ждет. Смотрит, смотрит, смотрит…

Вздрогнув, ты проваливаешься из вязкого волокнистого сна в такую же явь. Автобус потряхивает на выбоинах. На передних рядах орут под гитару Летова. Вани рядом нет. Его голос тоже доносится откуда-то спереди – оживленный, почти щебечущий. Ты давно не слышала его таким.

– …И я прифигел слегка, если честно. Ну вот смотри, его ведь сняли в семьдесят девятом. Это сколько получается – тридцать… тридцать четыре, да. У меня батя тогда еще в школу ходил. И вот теперь сижу я – простите мой старославянский – в трусах перед монитором, весь такой современный, чипсы жру, пивко потягиваю. Но минут через десять забываю про все. Даже чипсы не доел. А уж насчет пива как пожалел… Туалет-то на другом конце квартиры. Зря смеешься, посмотрел бы я на тебя…

– В трусах? – спрашивает кто-то и игриво хихикает.

– Ну а почему бы нет? Да не, прикалываюсь. У меня же Натка. Короче, ни за что бы не подумал, что с древнего фильма можно таких кирпичей наложить. И я ведь видел его раз десять, когда мелкий был. И ничего, жил как-то. А тут как подумаешь, что у тебя в груди такая…

– А я вообще не понимаю, как ужастики можно смотреть. Буэ сплошное.

– Ну не знаю, дело вкуса. Погоди-ка, дай гляну, как там Натка.

Над спинкой сиденья возникает лохматая голова.

– О, да ты не спишь уже? Ну как, получше?

– Да, – врешь ты, потому что на самом деле ему все равно.

– Ну и отлично. Ты попробуй еще поспать, потом проснешься – как огурчик будешь. А я пока с Маринкой посижу, ей скучно одной. Во, чуть не забыл: как там по-английски эта фразочка из «Чужого»? «Ин спейс но уан», а дальше как отшибло. Ну типа, «в космосе никто не услышит твоего крика»?

– Не знаю, – шепчешь ты.

Его лицо некрасиво кривится.

– Да ладно кукситься, Нат. Кто из нас учится на инфаке, ты или я? Сложно сказать, что ли?

Сотни, тысячи раз.

– Я действительно не знаю, – шепчешь ты, напугав саму себя отчетливым всхлипом. Кривое лицо еще мгновение маячит над спинкой, потом исчезает.

Ты пытаешься вспомнить хоть одно английское слово, но в голове ни мысли, только густая зеленая мгла. «EMERGENCY EXIT», – кричат на тебя белые буквы с оконного стекла. Их значение тебе неизвестно.