Еще сбросив скорость, я облегченно рассмеялся. Несколько пешеходов как-то странно на меня посмотрели, но, слава богу, на этот раз в их глазах я заметил только веселые искорки. Я чувствовал себя на седьмом небе и буквально парил над тротуаром, оглядывая приближающиеся автомобили в поисках свободного такси, которое могло отвезти меня в Фулем.

Каролина жила в полуподвальной квартире. Тэмуорт-стрит, как и многие другие улицы Лондона, появилась на карте в 1920—1930-х годах, когда начало увеличиваться городское население. Изначально дома с широкими террасами предназначались для одной семьи, но с тех пор многие здания разделили на несколько отдельных квартир. И полуподвальные возникли на месте «помещений под лестницей», в которых ранее жили слуги. Так что в квартиру Каролины попадали не через крыльцо, а через вход для слуг. Для этого приходилось войти в железную калитку и спуститься на восемь ступенек в маленький бетонированный дворик, который находился ниже уровня улицы.

Каролина открыла дверь с радостным вскриком и бросилась мне на шею, одарив меня долгим поцелуем в губы. Если у нее еще и оставались сомнения в серьезности наших отношений, внешне она их никак не выказывала.

Ее квартирка тянулась под домом и выводила в садик, достаточно большой, чтобы поставить там стол и пару-тройку стульев.

— Летом его освещает утреннее солнце, — похвасталась она. — Очень милый садик. Именно из-за него я и сняла эту квартиру.

«Неужели, — подумал я, — человек может быть счастлив в этих каменных джунглях только потому, что имеет возможность поставить под открытым небом стол и пару стульев?» Я чувствовал себя гораздо счастливее среди открытых пространств Ньюмаркет-Хит, но знал, что скоро и мне придется переселиться в этот человеческий муравейник, чтобы реализовывать честолюбивые замыслы Марка.

В квартире Каролина выдерживала минималистский стиль: голые деревянные полы, хромированные стулья, белая кухня. У нее были две спальни, но одну она приспособила под репетиционный зал, со стулом и пюпитром по центру и стопками нот у стен.

— Соседи не возражают? — спросил я.

— Нет, — достаточно твердо ответила Каролина. — Я не играю поздно вечером и до девяти утра, так что никто не жаловался. А одна женщина, которая живет наверху, даже говорит, что ей нравится меня слушать.

— Ты сыграешь для меня?

— Сейчас?

— Да.

— Нет, — ответила Каролина. — Я не сыграю для тебя, пока ты не приготовишь для меня обед.

— Это несправедливо. Я бы приготовил для тебя обед, если бы не попал в аварию.

— Отговорки, отговорки, — рассмеялась она.

— А что у тебя в холодильнике? — спросил я. — Я приготовлю что-нибудь прямо сейчас.

— Нет-нет. — Она покачала головой. — Мы идем в паб. Мне пришлось дать взятку бармену, чтобы он придержал нам столик.

Поход в паб с Каролиной в субботний вечер оправдал все мои ожидания. Назывался паб «Атлас», находился на углу Сигрейв-роуд, и народу в нем хватало. И пусть ей каким-то образом удалось забронировать столик, это был бар, а не ресторан вроде «Торбы». Деревянный столик стоял у окна. Каролина села на деревянный стул с прямой спинкой, напомнивший мне школьные стулья, а я пробился сквозь толпу к стойке, чтобы заказать бутылку «Кьянти».

Еда оказалась очень даже неплохой. Каролина выбрала морского окуня с салатом, а я — камберлендские сосиски и картофельное пюре с чесноком. Насчет чеснока у меня возникли сомнения, и у Каролины, похоже, тоже, потому что она подцепила на свою вилку немного картофельного пюре и отправила в рот. На мгновение наши взгляды встретились, мы буквально заглянули друг другу в душу, а потом рассмеялись: оба поняли, зачем она отведала моего пюре.

Каролина очень радовалась тому, что сможет выступить в Чикаго, и мы говорили о ее работе и особенно о ее музыке.

— Играя, я чувствую, что живу. Я существую только в моей голове, и я знаю, это звучит глупо, но мои руки, когда они соприкасаются со смычком и струнами, каким-то образом отделяются от моего тела. У них появляется собственный мозг, и они живут сами по себе.

Я смотрел на нее, слушал, не желая прервать.

— Даже если передо мной новое произведение, которое я никогда не исполняла, мне не нужно сознательно говорить пальцам, что делать. Я просто смотрю на ноты на бумаге, а пальцы все делают сами. Я же могу почувствовать результат. Это прекрасно.

— Ты слышишь, что играешь, со всеми этими инструментами, которые гремят вокруг? — спросил я.

— Да. Но скорее чувствую звук, который создаю. Я чувствую, как он вибрирует в костях. А если я сильнее надавливаю подбородком на альт, то музыка начинает заполнять всю голову. Если на то пошло, я должна следить за тем, чтобы не надавливать очень сильно, а не то перестаю слышать оркестр. Играть в большом оркестре — это замечательно. Чего я не могу сказать об этих чертовых людях.

— Каких людях? — спросил я.

— Других оркестрантах. Они могут быть такими коварными, такими воображалами. Мы должны держаться одной командой, но в оркестре так много соперничества. Каждый пытается доказать, что он лучше других, особенно в своей секции. Все скрипачи хотят стать ведущей скрипкой, а большинство других музыкантов злятся из-за того, что ведущую партию исполняет скрипач. Это прямо-таки чертова школьная площадка для игр. Есть задиры и козлы отпущения. Некоторые оркестранты со стажем терпеть не могут молодых музыкантов, получающих сольные партии. Они думают, что такие партии должны доставаться только им. Ты и представить себе не можешь, сколь яростно ненавидят такого солиста. Однажды я даже видела, как оркестрант, который проработал у нас много лет, пытался повредить инструмент молодого солиста. Я очень надеюсь, что никогда не стану такой.

— Шеф-повара тоже на многое способны, знаешь ли. — Едва эти слова сорвались с моих губ, как я подумал: а вдруг именно зависть к моим успехам привела к тому, что в соус насыпали эту злосчастную раздробленную фасоль?

— Но я готова спорить, что тебе никогда не приходилось одновременно сразу работать с восьмьюдесятью поварами, причем каждый старался показать, что он лучше тех, кто трудится рядом, и при этом все готовили одно блюдо.

— Пожалуй, не приходилось, — кивнул я, — но иной раз такое ощущение возникало.

Каролина улыбнулась.

— Только пойми меня правильно. Мне очень нравится быть частью действительно высокопрофессионального оркестра. Мы можем слиться в единое целое. И эффект получается фантастический. К примеру, в увертюре Чайковского «1812 год» со всеми этими орудийными залпами в королевском «Альберт-Холле», когда семь тысяч людей замирают как завороженные. — Она рассмеялась. — Лучше оргазма.

Я не знал, как на это ответить. «Практика, — подумал я. — Мне нужно больше практики».

— Подожди, и мы поглядим.

— Это обещание?

— Абсолютно. — Я перегнулся через столик и погладил ей руку.

Мы доели все, что оставалось на тарелках, в удовлетворенном молчании, возможно, не хотели разрушать возникшее единение душ. Подошел официант, забрал пустые тарелки. Мы заказали кофе, и я разлил по стаканам остатки «Кьянти». Ни один из нас не показывал вида, что ему не терпится вернуться в ее квартиру и посмотреть, не разойдется ли мое обещание с делом. На самом же деле мыслями я уже перенесся в спальню Каролины.

— А что вы играете в Чикаго? — спросил я, подавляя отчаянное желание выскочить из-за стола.

Она просияла.

— В основном Элгара. Первую симфонию и «Вариации», которые я люблю. В программе также Сибелиус. Если точно, его Четвертая симфония, но мне она не очень нравится. Я нахожу ее тяжеловатой. Очень мрачной.

— А кто выбирает репертуар? — спросил я.

— Думаю, директора и дирижер. Точно не знаю. Наверное, и американцы могут что-то предложить. Полагаю, Элгар воспринимается там как квинтэссенция английской музыки. И, разумеется, скоро годовщина его дня рождения[34].