— А сколько тебе лет, дидусь?
— А вы, пане-атамане, как думаете?
— Думаю, что много…
— Вот и ошиблись… да, ошиблись! Не годы, а горе меня состарило, темнота меня к земле пригнула. Если б не это, — я, может долго бы еще гулял на своем челне по днепровским порогам, заводил бы невода, ставил бы ятеря по заливам и не знал бы ни горя, ни печали.
Месяц давно вскрылся. Упала обильная роса, и Сирко вместе со своим зятем и пленным мурзой расположился в новой, недавно отстроенной хате на ночлег. Молодые казаки, сопровождавшие кошевого, отправились в пустую клуню. Улеглись и хозяева. Вскоре все обитатели хутора уснули крепким, здоровым сном. Не спалось только старому рыбаку. Лежа на печи, он ворочался с боку на бок, вспоминая минувшие времена.
Видел он себя снова здоровым, бодрым, полным сил, и в темноте ему казалось, что стоит только переступить за порог хаты, чтобы увидеть, как на востоке вспыхивает ясная утренняя зорька. Желание это было так сильно, так неудержимо влекло его к свету, что он свесил с печи ноги, осторожно, стараясь никого не разбудить, вышел в сени и ощупью пробрался к двери. Но не успел он перешагнуть за порог, как чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо, и незнакомый голос спросил его отрывисто:
— Кошевой Сирко здесь?
— Он спит, — ответил дед, недоумевая, каким это образом сопровождающий кошевого казак не знает, где его атаман.
В эту минуту его отбросили в сторону, и он только слышал, что в сени ввалилась целая гурьба людей. Вот раздался голос атамана, призывающий своих к оружию, громыхнул выстрел, затем звон скрестившейся стали, крики, треск мушкетного, огня, — и все стихло. Только с другого конца двора доносятся удары молота по железу, да возле хаты кто-то тихо стонет…
Слепой рыбак понял, что с его дорогим гостем приключилась беда, что на него неожиданно напали враги; но в то же время ему не хотелось верить, что Сирко захвачен врасплох, что храброго и непобедимого атамана обманом одолел подкравшейся в темноте враг. А между тем было так…
Гроза турок, Сирко воевал с воинами, нападал в военное время, и чем стремительнее было нападение, тем больше удали в нем было. Но проезжего путника, будь то его враг, он никогда бы не тронул. Не так поступал полтавский полковник Федор Жученко. Ему не под силу было сразиться открыто с Сирком, — вот он и стал его выслеживать. Случай представился удобный. Полковник знал что кошевой едет один с самой незначительной стражей да еще везет пленных татар. Прихватив с собой целый отряд хорошо вооруженных людей, он пустился в погоню, напал на спящих и, прежде чем они успели опомниться, перебил молодых казаков, а Сирка с зятем и пленного мурзу заковал в цепи. Он знал, что этим не только отомстит своему врагу, но и заслужить одобрение украинской старшины, боявшейся соперничества Сирка.
Когда алое солнце выкатилось над степью, Сирко был уже в оковах, но присутствие духа не покидало его. Он окинул своего врага презрительным взглядом и спросил громко, чтобы все слышали:
— Сколько тебе, пан-полковник, мои враги заплатят за предательство и за твою храбрость?
— Погоди, скоро ты прикусишь свой язык! — злобно ответил Жученко.
— Кто его знает, кому придется из нас закусить язык? Счастье переменчиво… А только хотел бы я знать, по чьему приказу ты действовал?..
— Не твое это дело. Бунтовщиков и без приказа надо хватать. Ты думаешь, мы не знаем, как ты протягивал руки к гетманской булаве.
— Вот что!.. Наша бедная булава перебывала в таких поганых руках, что за нее страшно и браться.
— Ты ответишь еще и за то что порочишь старшину.
— Не бойся, — ответ я сумею держать, только не поздоровится вам от моего ответа.
Полковник с сердцем плюнул в сторону Сирка и отошел прочь, но через минуту он снова приблизился к нему и спросил, покручивая длинный толстый ус:
— Отдай нам казну, которую имеешь при себе.
— Кто умеет разбойничать на большой дороге, тот и воровать умеет. Сам возьми!
— И возьму! Думаешь, побоюсь?
— Нет, я знаю, что ты храбрый, когда мои руки в цепях… Я твою храбрость давно знаю… Помнишь, как мы с тобой в поход шли к Каменцу, как встретили орду, и я тебя нагайкой из кустов выгонял, чтоб ты…
— Замолчи, или я тебя!.. — крикнул не своим голосом Жученко и выхватил саблю.
— Бей, руби, — мои руки крепко закованы! — спокойно произнес Сирко, не моргнувши даже глазом.
Полковник опустил саблю, отошел прочь и начал обыскивать дорожный скарб кошевого, думая найти там деньги. Но старания его оказались напрасны. Тогда он приказал своим людям снять с атамана пояс. Приказ был исполнен, и в широком поясе было найдено немало золотой монеты.
— Ты не только добрый трус, но и вор хороший, — заметил Сирко, наблюдая, как полковник опоясывается его поясом.
На этот раз Жученко ничего не ответил и велел казакам собираться в дорогу. Смущенные, до смерти перепуганные хуторяне жались к плетню, глядя, как их гостя вместе с татарином тащат к возу. Вскоре воз с закованными пленниками выехал за ворота и, окруженный сильным конвоем, двинулся по батуринской дороге. Старый слепой рыбак плакал, как ребенок, слушая рассказы сыновей.
— Осиротело войско низовое!.. Осиротела наша Украина! — повторял он жалобно, и в эти минуты он охотно отдал бы свою жизнь, чтобы возвратить свободу кошевому атаману.
Татарин относился ко всему окружающему с прежним безучастием. Что происходило в душе его, этого, разумеется, никто не знал, но наружно он был совершенно спокоен. Его заплывшее жиром лицо выражало полнейшую апатию.
Сирко был доставлен в Батурин, а мурза — в Полтаву. Пленников продолжали держать в оковах, под крепким караулом. Тяжелую долю Сирка разделял и его зять, Иван Сербии и оставшиеся в живых колодники.
Враги торжествовали и о поимке Сирка летели вести к царю. Теперь никто не говорил о его огромных боевых заслугах, о его рыцарском характере, но все усиленно кричали о вероломстве Сирка, выставляли его бунтовщиком, перешедшим на левую сторону Днепра для того, чтобы сеять смуту среди народа и казаков, а затем самовольно владеть булавой.
Так поступали враги. Москва не могла не поверить им и потребовала немедленно доставить Сирка. И вот заслуженного воина, как преступника, под усиленным конвоем отправили в Москву. Участь его заранее была решена бесповоротно: его ждала Сибирь. Не успел Сирко опомниться, не успел в последний раз обнять близких и друзей, как московские кони мчали его уже к далекому, суровому Тобольску.
Далеко был атаман, когда известие о постигшей его участи пришло в Сечь. Заволновалось, зашумело орлиное гнездо; но молодцам-сечевикам не под силу было вступать в открытый бой с врагами кошевого. Плакали запорожцы, умоляя вернуть им их любимого, дорогого «батька», но мольбам этим никто не внимал, и опальный атаман приближался к Тобольску.
Неприветливый, чуждый край расстилался перед ним. Здесь ничто уже не напоминало благословенной Украины. Всходило, солнце, но не такое приветливое и ласковое; пролетали ветры, но не наши, легкокрылые, а резкие, суровые ветры, заклятые враги одинокого путника; шумели леса, но не тем веселым зеленым шумом, заглушающим и печаль, и тоску, и горе, — нет, это был шум иной, суровый и дикий, он напоминал рев разъяренного зверя, грохот моря в непогодную, бурную ночь; не слышно было щебетания знакомых птичек, только ворон прокричит в вышине, торопливо пробираясь в лесную чащу. Суровый, забытый Богом край!..
Когда же пришла зима с трескучими морозами и в дикой пустыне завыла, застонала пурга, сердце казацкое защемила невыразимая тоска. Над холодной пустыней опустился белый саван, и все потонуло во мраке холодной бесконечной ночи.
Жарко натоплена огромная печь; вмазанная в нее каменная плита накалилась до-красна и в крошечной горенке так душно, что голова идет кругом. Сирко сидит у стола и при колеблющемся свете каганца читает евангелие. Эта книга дает ему бодрость, силу и терпение. Воскрешая нечеловеческие муки невинного Страдальца, великая книга примиряет с самим страданием, мало того, она учит любить и прощать; голос злобы и назойливый шепот ненависти смолкают перед ней.
