Дед опустил свою седую голову и умолк.

— Дедушка, а дальше что? — раздались нетерпеливые голоса.

— Не дергайте меня, как коня, — добродушно проворчал старик.

— Знаю, что у вас ушки на макушке… А мне нужно все припомнить, смекнуть, как и что, да тогда уж вам готовенькое выкладывать.

И дед снова продолжал свой рассказ.

«Рай Божий на земле» — так запорожцы говорили о своем крае. И точно, это был рай… Такого приволья теперь нигде не отыщешь, рассказывали старики наши. Теперь, если сказать, как оно когда-то было, так и не поверят… Тогда всякие цветы цвели, тогда высокие травы росли. Ковыль была такая высокая, как моя палка: как глянешь, так точно рожь стоит, а камыш рос, как лес: издалека так и белеет, так и лоснится на солнце. Войдешь в траву — только небо да земля и видны. В этаких травах дети терялись, бывало. Вот она поднимется вверх, вырастет, да снова и падает на землю, да так и лежит, как волна морская, а поверх неё уже и другая растет; как подожжешь ее огнем, так она недели три, а то и четыре горит. Пойдешь косит, — косою травы не отвернешь; погонишь пасти лошадей, — за травой и не увидишь их; загонишь корову в траву, — только рога видны… Выпадет ли снег, настанет ли зима — хоть какой будет снег, а травы надолго не закроет. А что уж среди той травы да разных ягод, то и говорить нечего… А пчелы, а меду! Сколько хочешь, столько и бери… Сады, когда цветут, как будто сукном покрываются. Груш как по нападает с веток, так хоть граблями собирай. Лежат на солнце, пока не испекутся. А почему это так было? Земля свежее была: никто её не изнурял так, как теперь, снега лежали большие и воду пускали великую, оттого и дерево росло хорошо… А зверей и птиц!.. Волки, лисицы, барсуки, дикие свиньи… Журавлей — видимо-невидимо! Как поднимется птица с земли, — словно застелет небо, а как сядет на деревья, — веток не видно… Теперь нет и той рыбы, что была когда-то. Такая рыба, что теперь ловят, и за рыбу не считалась. Тогда все чичуги, пистрюги да осетры за все отвечали… Да, все тогда не так было! Тогда и зимы у нас были теплее, нежели теперь… Куда все это подевалось? Истинно рай Божий! Казалось бы, живи, да Господа благодари, а на деле-то оно иначе выходило.

Кто посильней, тот думает, что ему мало, тот еще хочет отнять у более слабого. Увидела Неправда, что люди недовольны такой благодатью и протягивают руки к соседскому добру, — вот она сейчас и пожаловала и поселилась среди людей, и пошли тогда угнетения, ссоры да войны… А война — та же волна, разбушуется, не скоро уляжется. И лилась кровь, а за нею бежали слезы целые реченьки. Неправда только радовалась да больше подзадоривала людей.

Потом дед начал рассказывать про запорожского атамана, Ивана Дмитриевича Сирка.

Много было славных атаманов в Сечи, а равного Сирку не было. Татары «шайтаном» его прозвали, и, правда, для врагов он был хуже черта. Но посмотрели бы вы на него в мирные дни, когда он повесит свою тяжелую саблюку на гвоздь, заберется в свой хуторок, расположенный в десяти верстах от Сечи, и сидит от зари до зари на пасеке. Глядя на него, вы бы и не заподозрили, что это кошевой атаман славного войска запорожского. Вы бы подумали, что перед вами простой дед-пасечник, который только и знает за пчелами ухаживать да в садике грушам да яблоням прищепы делать. Простая холщовая сорочка, такие же штаны, черевики (башмаки) на босую ногу — вот и весь домашний наряд атамана. Чуб его годы да походы сильно посеребрили, не пожалели они и черных усов казацких: вплели и туда серебряные ниточки.

— Будет тебе уже с пчелами своими возиться, — борщ простынет! — кричит, бывало, ему жена.

— Сейчас, сейчас! — донесется из-за плетня его голос, но борщ стынет, хозяйка сердится, а мужа нет, как нет. Нескоро выглянет из-за кустов бузины его голова. Придет, наконец, к обеду, жена и давай ему выговаривать, а он только добродушно улыбается в усы, да борщ похваливает, — знает, чем хозяйку задобрить. После обеда атаман снова шел в сад, отдохнуть часок на свежей травке.

Хата у Сирка была самая простая; но если бы вы заглянули на чистую половину, то увидели бы такие ковры, каких не было, может, и у важных магнатов, увидели бы вы и кубки, серебряные да золотые, и сабли в драгоценных ножнах, и ружья с золотой насечкой, и усеянные самоцветными камнями кинжалы. Оружие атаман любил и знал ему цену, но деньги вечно раздавал и запасов не делал.

Однажды, когда Сирко находился на хуторе, к нему прискакал, сломя голову, казак из Сечи. Дело было на заре. Атаман только что вылез из-под кожуха и шел к кринице умыться студеной водой. Гонец остановил коня у ворот и с низким наклоном почтительно приблизился к атаману.

— Здорово, братику! Что скажешь? — обратился: Сирко к казаку.

— Здоровы будьте, пан атаман! — отвечал гонец. — Меня старшина прислал к вашей милости. «Языка» (разведчика) поймали в степи. Говорят, орда по хозяйничала в Украине, пожгла села, много людей забрала в неволю и теперь спешит в Крым.

— Разбуди моих хлопцев, братику, а то они что-то долго не вылезают из-под своих кожухов, да вели им живо седлать, — сказал своим ровным, спокойным голосом Сирко и скрылся в хате.

Не успела разгореться заря, как он снова появился среди двора. Но это уже был не добродушный «дидусь» с пасеки, на которого жена покрикивает, — это был тот атаман, от которого трепещет орда и гордые крымские ханы побаиваются. Теперь на нем была алая черкеска, широчайшие синие шаровары с позументом, шапка с алым верхом, опушенная соболем, и желтые сафьяновые сапоги с серебряными подковами. Он глядел, как орел, озирающий с высоты безбрежное море степей.

Хлопец-джура подвел оседланного коня. В эту минуту на пороге хаты появилась жена. В глазах её светилась печаль: она знала, что надолго расстаётся с мужем, но хранила молчание, не смела выразить свою грусть. Роли переменились: перед ней стоял кошевой атаман славного войска запорожского.

Другой хлопец, помоложе, почтительно подал саблю и пистолеты. Опоясавшись и осмотрев оружие, атаман в один миг очутился в седле. Конь начал неистово грызть удила и бочком, вздрагивая и поднимая уши, метнулся к воротам. Сирко придержал его, осенил себя крестом и, не взглянув на домочадцев, толпившихся возле хозяйки, вихрем помчался вперед.

Весть о наездах татар на Украину с быстротой молнии облетела все курени, и Сечь загудела, как пчелиный рой. Все знали, что Сирко находится в кратковременной отлучке; но никто, конечно, не сомневался, что он явится немедленно. Сирко, подобно другим семейным запорожцам, отлучался в мирное время из Сечи отдохнуть после боевых трудов на своей пасеке в кругу семьи. Женщины не имели права появляться в Сечи, и большинство запорожцев были люди холостые, бессемейные.

Сирко подъехал к колокольне. Его окружили войсковые старшины и сейчас же ударили сбор на раду. Власть кошевого атамана была безгранична в походе, на войне, а в Сечи он должен был держать совет с товариществом, прежде чем предпринять какое-нибудь решение, могущее иметь серьезные последствия.

Загудели котлы, и только призывный звук разнесся по Сечи, как из всех улиц, закоулков и куреней показались запорожцы. Площадь наполнилась народом. Сирко выехал вперед.

— Любезные товарищи мои, славное войско низовое запорожское! Должен я к вам речь держать, — начал Сирко, обращаясь к собравшимся, — вести недобрые. Мы полагали, что крымский хан сдержит свое слово и не даст своевольничать орде, а вышло иначе. Снова татарская орда саранчой налетела в украинскую землю, произвела разорение огнём и мечом и увела в неволю многих единоверных братьев и сестер наших. Вы сами, любезные товарищи, знаете, как нам быть и что нам делать. Кони наши давно отдохнули, а молодцы-запорожцы заскучать уже успели без работы… Теперь «язык» сказывает, что орда спешит в обратный путь, и последний отдых имела у Черной могилы. С пленными и добычей они быстро идти не могут… Перережем им дорогу у «Трех криниц» да и подождем их там. Какое ваше решение будет, любезные товарищи, славного войска низового лыцари?