Резня продолжалась до тех пор, пока последний палиивец не испустил дух под ударами гетманских наемников.

— Прощай, батько! Твои «дитки» тебя не покинули! — крикнул запорожец, склоняя голову под ударами сабель.

Орлик хорошо знал силы своего лихого скакуна, купленного за дорогую цену у крымского мурзы еще жеребенком, и потому мысль о погоне он сразу отбросил в сторону, как неисполнимую и безрассудную.

Беглец вскоре оставил далеко за собой пыльный Бердичев и скрылся в лесной чаще. Однако, бешеная скачка, наконец, дала себя знать. Конь начал менять свой аллюр, на крутых поворотах он уже заметно пошатывался и даже раз-другой споткнулся, и только железная рука всадника, вовремя натянувшая поводья, спасла его от падения.

— Конь мой! конек мой золотой! Донеси меня до хутора Рудого, — там я найду поддержку, и ты отдохнешь, — шепчут побледневшие губы казака. — Боже мой, да неужели он падет, и я останусь пешим среди леса дремучего?!

Эта мысль была боле чем ужасна для гонца. Она заставила вспомнить его о ране. Боль усиливалась. Казалось порой, что кто-то раскаленным железом выжигает рану и дробит на мелкие части кости. Румянец исчез с лица запорожца, его щеки пожелтели, глаза ввалились, но в них еще светился прежний, энергичный огонь.

— Выноси, коник! — повторял почти бессознательно гонец, так как перед его глазами уже расстилается какой-то странный зеленоватый туман. В ушах звенит; голова кажется тяжелой-тяжёлой, будто ее наполнили горячим свинцом.

Но вот хвоя сменилась березняком, дорога круто повернула вправо и вскоре прожала меж двух зеленых стен густо разросшегося орешника. Откуда-то потянуло дымком.

— Дай, Боже, сил моему коню! Уже близка первая остановка, без новой подставы я пропал. И письмо не доставлю пани-полковнице, да и я сам много не проеду. Горит проклятая рана, огнем горит.

Удалой скакун донес гонца до первого привала.

Навстречу вышел сам Рудый, владелец лесного хуторка. Микола Сивый передал ему в нескольких словах все случившееся в Бердичеве за последние сутки, и, пока ему седлали другого коня, он перенес мучительную перевязку раны.

Не прошло и получаса, как он снова мчался вперед, стараясь возможно скорей добраться до Хвастова.

Вечер погас и уступил место яркой лунной ночи. Такие ночи бывают только в Украине, когда среди лета воздух становится студеным, а залитый ярким лунным светом путь представляется изумленному взору покрытым снежной пеленой.

Вот казак различает уже стройный ряд пирамидальных тополей на обрыве холма. Эта зеленокудрая стража сохранилась, как воспоминание о разрушенном во время штурма епископского дворце.

— Хвастов близко! — обрадовался казак, и ему казалось, что он почувствовал прилив новых сил.

Но это был самообмана, не больше. Когда стража, расположившаяся возле усадьбы полковника, увидела своего товарища в грязи, в пыли, забрызганного, кровью, то все сразу поняли, что случилось несчастье, что над их головами стряслась беда нежданная, негаданная.

— Батько схвачен и арестован вероломным гетманом! Товарищи изменнически перебиты!

Этой фразы было, достаточно, чтобы самые хмельные головы сразу протрезвились. В покоях полковницы вспыхнул огонь. Гонца немедленно потребовали к Палиихе.

— Правду люди говорят? — спросила она дрогнувшим голосом, не сводя с гонца пристального, испытующего взгляда.

— Не знаю, кто что говорит, а я скажу правду, — мрачно ответил Микола.

— Батько в цепях у поганца, а хлопцы все полегли, все до единого.

В эту минуту спазма сдавила горло казаку, и вдруг из его могучей, широкой груди вырвались рыдания. Он стыдился этих чистых слез, но окружающие были ими глубоко потрясены. На несколько секунд воцарилось молчание. Затем Микола передал все, что ему было известно, от слова до слова.

Палииха сначала молча покачивала головой, но вдруг из её широкой груди вырвался дикий вопль отчаяния, и она заметалась, по комнате, как затравленная тигрица.

— Дайте мне силу! — кричала она, вырывая пряди своих волос. — Я доберусь до гетмана, и своими руками задушу этого гада… Я вырву его лукавые глаза вместе со змеиным языком… О, нет больше нашего батька, нет его среди нас и не будет, — чует мое сердце!

«Письмо» привезенное Миколой, оказалось листом чистой бумаги, запечатанным гетманской печатью.

— Слезами горю не помочь, — ворчали старые рубаки-запорожцы, — мы из Магдебурга выручили нашего батька не слезами, а саблями.

— Пани-матка, благословите нас в Бердичев идти! — крикнуло вдруг несколько голосов.

— Мы все сложим наши буйные головы или освободим батька!..

— Постойте, дитки — вдруг как бы очнулась Палииха, — Постойте!.. Надо все обдумать… На верную, да еще бесполезную смерть я вас не пошлю… Он был для вас батьком, так пусть же я буду матерью а не мачехой лютой… Нет, на смерть я вас не поведу… Ваши сабли пригодятся Украине… Я сама поеду, но не к гетману, а в Москву и выложу там всю правду, как попу на духу… Если ж и правда не возьмет, тогда…

Она не договорила и, всплеснув с отчаянием руками, вышла из комнаты. Но окружающие поняли свою «пани-матку».

Наружно в Хвастове все было тихо по-прежнему. Так же блестела зеркальная поверхность Унавы, сдавленной изумрудными берегами, так же белели хатки и скрипели ветряки; так же лениво покачивались челны возле отмели, и чирикали птицы в вишневых садах, безучастное небо синело по-прежнему приветливо, и так же бодро шумел дубняк в Палиивом «городке»; все, казалось, прежним, старым, неизменным, а между тем полковничий двор пустовал… Не слышалось ржание коней, казацкого посвиста молодецкого, за сердце рвущей песни; все смолкло. Разбрелись и старухи, доживать веку на покой, и их потянуло к живым людям в деревню. Только тощие собаки остались верны усадьбе и бродят с подтянутыми боками, как тени, напрасно разыскивая поживу. А хозяева, создавшие из руин этот уголок, далеко теперь. Томимые предательством и клеветой, они приближаются к пустынным берегам угрюмого бесконечного Енисея.

Гетман долго обманывал царя, но так как неправдой всю жизнь не проживешь, то и гетманская ложь, в конце концов, выплыла наружу.

Кроме того, Мазепа плохо рассчитал игру. Заключая тайный союз со шведским королем Карлом, седовласый гетман был уверен, что за ним под шведские знамена ринутся неудержимым потоком все казацкие полки.

Предатель ошибся. Ему пришлось на первых же порах обманом вести казаков в лагерь шведов. Узнав, в чем дело, казаки бежали целыми сотнями из ставки гетмана, и силы его редели с каждым днем.

А царь не дремал. Не успела прилететь к нему весть об измене, как гетманская булава по воле Петра была вручена на Глуховской раде Скоропадскому, причем войсковые чины и собравшиеся по случаю избрания гетмана украинцы вновь должны были подтвердить свою верность государю. Кто не смог прибыть в Глухов, тот считался единомышленником изменника Мазепы и подвергался жестоким пыткам. Палач всенародно сжигал на площади чучело Мазепы, в церквах, его имя предавалось «анафеме», временщик Меньшиков чинил жестокую расправу в городах и селах, не отделяя виновных от невинных. По пути его вырастали целые кладбища, где нашли последнее убежище несчастные, прозванные впоследствии гетманцами.

И не думал, не гадал тогда всесильный князь, что все это море невинной крови, пролитое им, взыщется и притом так скоро. Не потомки расплачивались за пролитую кровь, — сам светлейший заплатил за нее.

Пронеслась первая гроза, раскаты могучего грома смолкли в отдалении, и царь вспомнил невинных страдальцев, томящихся в недрах Сибири.

В далекую, суровую страну неслись царские посланцы. Они везли с собой драгоценный для человека дар — свободу. Семейства Самойловича, Кочубея, Искры и многих других получили обратно свои имения и сверх того были осыпаны щедрыми царскими милостями. Многие лица духовного и военного звания возвращались на родину…

Но где же искренний старый друг украинского народа, где «батько» вольницы казацкой — Семен Палий? Ни холод, ни стужа, ни пурга не осилили удалого запорожца. Он спешит теперь на родину; в свою милую Украину. Жена и родные, делившие с ним горе изгнания, теперь, едва поспевают за ним, старым неутомимым воякой.