— Ах, молодцы казаки! Ах, голубчики! Как же они хорошо это сделали! — волновался мальчик.

— Да, братик, молодцы!.. Магдебурцам оставили товар, чтоб было чем слезы вытирать.

— Ах, молодцы! Вот люблю таких.

— А сам кем будешь?

— Запорожцем.

— Брешешь.

— Я брешу?

Мгновенье, и мальчик, упав на колени перед образом, начал креститься в подтверждение своих слов.

— Видите, дядько, как я брешу, — сказал он с гордостью, подходя к столу…

— А батько задаст трепку, — поддразнивал казак.

— А я удеру.

— А он поймает…

— А я снова удеру, в самую Сичь.

— Ну, помогай тебе, Боже. Мне пора на гетманский двор.

Когда Микола Сивый добрел до гетманского двора, несчастный узник продолжал стоять в прежней позе, склонившись над евангелием, и при свете догорающей светильни глядел на темные буквы, из которых складывалась многознаменательная фраза: «Мне отмщение, и Аз воздам». Лицо заключенного вдруг просветлело. Он уразумел, наконец, смысл этих слов, и гетман со всем его величием, со всей его временной гордыней и силой казался ему теперь ничтожным и жалким…

Светильник погас, но в душе Палия загорелся новый свет.

Мазепа хорошо помнил нанесенную ему много лет тому назад царем Петром обиду. Но резкое прямое напоминание Палия об этой обиде было для гетмана равносильно новой пощечине. А тут еще эти грозные обвинения, сыплющиеся с уст старца, стоящего одной ногой в могиле. Не мог Мазепа никак забыть и последнего взгляда, брошенного ему вдогонку, преисполненного самого уничижающего презрения. Гетман не мог найти себе места. Постель казалась ему жесткой и слишком горячей, в комнатах было душно, но не успевал он распахнуть окно, как порывы сердитого ветра начинали еще больше раздражать его нервы.

«Этой ночи, кажись, конца не будет!» — думал гетман, машинально теребя свои седые усы. Он несколько раз закуривал трубку, но табак казался ему отвратительно-горьким, и он швырял драгоценные чубуки, куда попало.

«Я думал, что вздохну свободно, когда этот гад очутится у меня под замком; думал, что легче, мне станет — рассуждал Мазепа, а вышло иначе. В груди словно свинец расплавленный кипит. Нет, я только тогда почувствую облегчение, когда мой ворог сложит голову на плахе, или живой будет заточен в сибирских тундрах. Любопытно будет пересчитать его сокровища: народная молва раздувает их, а все ж он страшно богат. В награду я, конечно, получу свою долю, А это будет львиная доля. Не знал ты, Семен, для кого клады зарываешь».

Гетман снова попытался лечь и даже погасил огонь. Но не успел сон коснуться усталых век, как до слуха Мазепы долетел подозрительный шорох. Старик сейчас же вскочил на ноги, сорвал со стены пару заряженных пистолетов и осторожно, как крадущийся тигр, стал пробираться к двери!

Щелкнули курки. В эту самую минуту послышался вопрос:

— Кто идет?

— Орлик, это ты? — спросил, в свою очередь Мазепа.

— Я.

— Что ты тут делаешь в такой поздний час?

— Сначала я работал, а затем стал молиться.

— Молитва, сынку, хорошее дело, но на все есть время и место. Ты и меня вот разбудил.

— Простите, пане-гетмане.

— Да я только так, к слову. Мне всюду представляется предательство, измена.

— Времена татя.

Мазепа вернулся в опочивальню, Орлик остановился у притолки.

— Арестанта завтра ночью отправим? — спросил он после паузы.

— Да, как стемнеет.

— А людей его?

— Людей сегодня следовало бы выпроводить. Сколько их?

— Всего шесть человек. Я им покажу перстень Палия в доказательство, что это его воля, и дам письмо к полковнице.

— Молодец ты, что не забыл, снять его… У как играет!.. Даже при лампаде и то сверкает. Дорогая штука… Верно, от хана крымского разжился. Возьми себе его… Орлик низко поклонился.

Великодушный гетман, как видно, щедро распоряжался краденым чужим добром. Единомышленники расстались, пожелав друг другу спокойно провести остаток ночи.

Все спало в гетманском доме, не спали только казаки Палия. Сбившись в кучу в самом конце двора, они вели шепотом, оживленную беседу. Микола уже вернулся, и все были в сборе.

Худой как высохшая тарань, запорожец тонким фальцетом рассказывал следующее:

— Сижу я, братики, под вербою за воротами да семечки «лузгаю». Вдруг идет мимо коваль Степанчук

— «Здорово, кум» — говорю ему. «Здорово, кум», ответил он и сделал знак, означающий: иди за мной, — дальше корчмы не забредешь… Пошли… Полоснули и по одной, и по другой, по третьей… И не заметили, как усы намочили. Вот тут кум и разболтался. Страсть, чего наговорил. — Казак опасливо оглянулся и закончил шепотом: — сказывал он, что, по приказу гетмана, заковали нашего батька в железо и что его повезут до Москвы.

— Что ты брешешь! — вскрикнул Микола.

— Тсс… не брешу я… Подождем дня, — видней будет.

Смущенные страшной вестью, казаки, всю ночь не смыкали глаз, обсуждая, что делать, если их вождь изменнически превращен из почетного гостя в арестанта.

— Если это, братцы, правда, — сказал Микола, — то пусть пятеро из нас на месте лягут за батька, а шестой чтобы бежал оповестить пани-матку и товариство. На узлы — кому бежать, кому остаться.

Выпало бежать Миколе Сивому.

— Я тоже хочу эту наемную гетманскую ватагу пошевелить, а после и наутёк, — заметил Микола.

Только взошло солнце, казаки Палия были вытребованы к Орлику.

— Вы знаете этот перстень? — спросил писарь.

— Еще бы не знать: это нашего батька перстень; ему хан татарский дал, когда мы его из плена выпускали.

— Хорошо. Так вот полковник Палий приказывает вам сейчас же вернуться в ваш Хвастов и передать его жене, полковнице, это письмо в собственные руки. Его же здесь задёрживают важные дела.

— А может, гетманские кандалы? — спросил Сивый.

— Что? — нахмурился Орлик.

— Я уже сказал, а теперь не Петровка.

— Поняли меня? Ступайте же, подкрепитесь на дорогу, и айда, — добавил писарь.

— Хорошо. Мы-то в самое пекло поскачем, только пусть наш батько благословит нас в дорогу и сам прикажет — объявили палиивцы.

— Но я ведь от его имени. Вот перстень, — настаивал Орлик;

— Перстень и украсть недолго.

— Я вам приказываю повиноваться, иначе вы будете иметь дело с самим ясновельможным гетманом.

— Хоть с самим ясновельможным сатаною, а без батька не поедем, — было ответом.

— Я вас плетьми проучу, — крикнул, выведенный из себя, писарь и схватился за саблю.

Запорожцы грузно опустили мозолистые руки на эфесы своих огромных тяжелых саблюк и, постукивая коваными сапожищами, вышли во двор причем поспешили занять позицию у колодца, где были свалены бревна.

— Я вас перестрелять велю, — крикнул Орлик.

— Стрелять, так стрелять, — равнодушно ответили казаки.

На самом деле Орлик всячески решил избегать пальбы, чтобы не вызвать волнения в городе.

Был вытребован отряд сердюков, и им приказано было немедленно обезоружить бунтовщиков. Сердюки, как голодная волчья стая, колонной ринулись к колодцу; сабли скрестились, зазвенела сталь, но в первых рядах нападающих сразу явился такой урон от кривых «шаблюк» что колонна отступила. Еще два приступа, и по двору засочилась кровь нападающих. Казаки держались стойко. Вдруг они сняли шапки, перекрестились на восток и начали целоваться. Это было последнее прощальное лобзанье боевых товарищей.

— За батька!.. На смерть! — крикнуло шесть здоровенных глоток, и палиивцы бросились, с львиной отвагой на гетманских наемников.

Пользуясь суматохой, Микола Сивый, согласно жребию, проложил себе путь к полуоткрытым воротам, где он раньше облюбовал привязанного к решетке степного скакуна Орлика. В один миг он перекинул поводья, вскочил в седло и был таков.

— Держи! Лови! Стреляй!.. — раздались крики.

Кто-то наудачу выстрелил вдоль улицы. Проклятая шальная пуля впилась в плечо казаку, он качнулся в седле, но сейчас же оправился, и с новой силой вдвинул в бока лихого скакуна свои обитые серебром каблуки.