«К событиям в Австрии. Вена (от нашего собственного корреспондента). По сообщению нашего корреспондента из австрийской столицы, осенью этого года на склоне горы Леопольдсберг приземлились два шотландских воздушных шара, экипажи которых сообщили сначала, что следуют в Карпаты поохотиться на медведей».
Симон украдкой взглянул на барона, тот с желчной улыбкой солил яйцо всмятку.
«Однако при помощи обнаруженных на борту документов удалось доказать, что в случае данных шотландцев, членов печально известного семейства Маккилли, речь идет о сообщниках подозреваемого в государственной измене и бежавшего из Австрии барона Элиаса Кройц-Квергейма. Что они намеревались предпринять с бывшим при них многочисленным оружием, выяснить не удалось, поскольку в ходе предпринятого судебного разбирательства они упорно запирались, даже когда прокурор указал на то, что с помощью зловонных горшков охотиться на медведей затруднительно. Они были приговорены к пяти годам исправительных работ условно и немедленно выдворены за пределы государства. Шары и оружие конфискованы и переданы Придворному воздухоплавательному ведомству и Арсеналу. Глава семейства Маккилли по всей форме извинился перед Е. В. Императором Австрии за вторжение в австрийское воздушное пространство».
Симон опустил газету и вновь взглянул на барона.
— Вот так, а теперь ступайте к печке и бросьте его в огонь, — велел барон. — Маккилли — и исправительные работы! Это, вероятно, вершина безвкусицы, достичь которой судьба уготовила нашему славному веку. Маккилли — на каторге, а выдры — в будуарах! Маккилли можно расстрелять, повесить, гильотинировать, а лучше всего — обезглавить мечом! Нескольких, правда, сожгли или отравили, но их в любом случае казнят, а не приговаривают к исправительным работам, как обанкротившихся буржуа. Напишите — или нет, я сам напишу письмо с соболезнованиями кузену Фергюсу. Может, мне удастся найти заветные слова, которые усмирят бушующие в Киллекилликранке бурные чувства, а я уверен, что они бушуют. Принесите мне ваши письменные принадлежности. И большую чернильницу!
***
La Hirondelle, Aix en Provence: Симон все снова вспоминал дурацкую записку. Он попытался представить, что там могло стрястись в год смерти князя поэтов Гете такого важного, чтобы быть извлеченным из пучины прошлого и доставленным ему столь необычной посланницей. В 1832 г. императорскому нотариусу Морицу Айбелю было, должно быть, сорок пять лет, а его сын Аурелиан, нежный плод позднего брака, еще и в школу не ходил. Позже Аурелиан был трижды женат и оставил многочисленное потомство, но тогда, в 1832 г., имя Айбель носили только он и Мориц, да некий бакалейщик из Хайнбурга и чулочник из Тулльна, но они в родстве не состояли. А к Провансу, судя по всему, ни нотариус, ни его несовершеннолетний отпрыск никакого отношения не имели, и вся родня: зажиточные пивовары из Будвайза, ювелир из Пассау и все остальные, кого Симон не мог припомнить, — все были подданными австрийской короны. Как ни крути и ни верти записку, приколотую к оконной раме для проветривания, никакого отношения к историческим Айбелям она не имеет. Предположение о розыгрыше все более походило на правду, конечно же, такая бредовая мистификация могла придти в голову только участнику этой дурацкой игры. «La Hirondelle» по-немецки «ласточка», и Симону представлялась белая вилла со стройными колоннами в средиземноморской оливковой роще. «Minuit precis»: бело-голубая вилла в свете полной луны, чернильные тени олив на сухой траве, серебряные причудливо изогнутые стволы, листья как бронзовые наконечники копий. Где-нибудь римский саркофаг, из которого поят скот. Поля лаванды. Веревочная лестница, свисающая с перил балкона, и очаровательная кузина в платье храпящей в соседней комнате гувернантки ставит ножку на верхнюю ступеньку. Коляска с кожаным верхом, фыркающие кони, стрекот цикад, и Симон в черном домино, маске и с пистолетом за поясом.
Эти приятные мечтания шли на пользу Теано. Симон стал более нежным и страстным, чем когда бы то ни было, и она могла быть счастлива, хотя и до известного предела, определенного меланхолическим предсказанием Саломе Сампротти. Она чувствовала, что пламенные доказательства страсти Симона предназначены другой, той самой бесстыдной одалиске, что после предновогодней ночи словно сквозь землю провалилась. Так что смутные подозрения, что Симон все же не тот единственный, и еще более смутная ревность заставляли Теано молчать и лишь все чаще целовать его так, что просто дух захватывало.
А Симон не менее часто вспоминал о разговоре с Саломе Сампротти, и ее слова становились гасящей огонь мокрой тряпкой: вот он ярко пылает и брызжет искрами, а вот уже ни уголька не осталось. Но со временем тряпка чернеет и становится никуда не годной. Можно предположить, что в один прекрасный день на Симона подействует яд, влитый теткой ему в ухо. В тот день, когда пламя погаснет.
***
Бургомистр самолично известил барона о том, что провинциальные власти отклонили его ходатайство о лицензии на рыбную ловлю в пещерах Терпуэло. Когда Симон провожал его к барону, на лице у бургомистра было убийственно серьезное выражение и две пары сверкающих очков одна поверх другой.
— Я по натуре тоже консерватор и поэтому ваш естественный союзник, насколько это позволяет занимаемый мною пост, — успел расслышать Симон, закрывая за собой дверь и оставив их наедине.
Немного погодя он услышал, как дверь вновь отворилась. Бургомистр выполнил свой долг и прощался.
— Сколь это ни прискорбно, я как частное лицо все же постараюсь не придавать значения тем нелестным выражениям, в которых вы — в понятной ажитации — отозвались о губернаторе. Да, я не держу зла на вас! Честь имею, г-н барон!
Едва на лестнице затихли шаги бургомистра, как побагровевший барон влетел в комнату Симона, по всем признакам — в великой ярости.
— Эти свиньи посмели-таки отклонить мое прошение! — возопил. он. — Они его отклонили-таки, они распространили свои смехотворные запреты и на науку тоже! Но я этого так не оставлю, я объявляю войну. Сейчас, — он вытащил часы, — пятнадцать часов тридцать семь минут. Ровно через неделю в это время я буду в пещерах Терпуэло, нравится им это или нет!
— Что вы намереваетесь предпринять, г-н барон?
— Увидите. Пока я всего лишь намереваюсь добраться до пещер Терпуэло и найти рыбу. На карту поставлены высшие интересы. Если бы анатомы былых времен не воровали трупов, так нынче никто не нашел бы в вашем животе даже аппендикса. И потом: разве отяготит меня мелкое браконьерство, меня, гонимого, подвергнутого проскрипциям, лишенного родины? Не бойтесь, г-н доктор! Вы спокойно можете оставаться на стезе буржуазной добродетели. Вы останетесь замещать меня в Пантикозе и всем, кто будет интересоваться мною, отвечать, что я рыбачу где-то неподалеку. И это будет чистая правда. Для здешних людишек я вообще не отлучался, меня просто трудно застать. Полагаю, с этим ваша совесть примирится. Где Пепи?
***
Следующие дни прошли под знаком сборов тайком от всех. Барон не посвятил в тайну даже г-жу Сампротти, хотя Симон и уверял, что почтенная провидица все и так давно знает и, может быть, даже предскажет что-нибудь насчет поющей рыбы. Барон только бросил на секретаря уничтожающий взгляд и продолжал диктовать ему письма для отправки в ближайшее время. В отсутствие барона Симону надлежало переписать письма набело и отправлять их с определенными интервалами, что обещало дополнительное, хотя и не очень надежное, алиби.
— Как вы скроете наше исчезновение от г-жи Сампротти и ее домочадцев — ваше дело. Я совершенно уверен, что она не желает мне зла и войдет в мое положение, но ни в коем случае не хочу, чтобы научная экспедиция явилась поводом для всяких телепатических фокусов-покусов. Верно, вы и сами уже заметили, что я избегаю испытующего взгляда этой медузы, и поверьте, у меня есть на то причины. Я никакому шарлатану не позволю говорить, что он копался у меня в голове. И вообще, если иначе будет никак нельзя, так скажите ей всю правду. Но сплетнику Кофлер де Раппу и ему подобным, если им вздумается интересоваться мной, вы изложите нашу версию.
