— Мигрень — это очень неприятно, — согласилась Теано. — Вот ведь противная особа!

В своей комнате в Дублонном доме Симон вскрыл конверт. Из него выпал белый листок, по виду — вырванный из блокнота. Симон поднял его и с удивлением прочел короткую фразу, написанную вычурным почерком: «La Hirondelle, Aix en Provence, 27ième juillet 1832 Minuit precis».[25]

Было ясно, что прелестные незнакомки продолжают его разыгрывать, но зачем и почему, он при всем желании не мог взять в толк. Вероятно, новогодняя шутка, но Бог его знает, отчего именно он удостоился подобной чести. Очень похоже на новогодний розыгрыш, и по сценарию его мнимая кузина должна была передать письмо недотепе-иностранцу, которого на развалинах уже разыграли однажды. Такие розыгрыши, когда разыгрывали людей, прежде всего, непосвященных и оттого совершенно беззащитных, были последние годы в большой моде. Нередко их участники месяцами болтались по Европе, а если в розыгрыше участвовали члены правящих династий, то ход событий освещался в прессе. Когда выяснилось, что тяга к путешествиям окончательно убита организованным туризмом, исключающим самую возможность захватывающих приключений, некий гениальный экс-турист изобрел, а точнее говоря, заново открыл розыгрыш, который был еще лучше, поскольку его границы раздвигались сколько угодно. Если они расширялись до размеров провинции или целой страны, то игра называлась уже поисками клада, но по сути это было то же самое. Участники должны были выполнять в разных местах всевозможные задания, пока все не встречались и не вручались призы. Вполне вероятно, что, взяв письмо, Симон помог кузине выполнить такое задание, и теперь она получит новогоднего поросенка или марципановый мухомор. За это говорило и абсурдное содержание письма: вероятно, в конверт сунули первый попавшийся листок. Однако замечание о здоровье Симона продолжало оставаться совершенно необъяснимым. Концы никак не желали сходиться с концами.

— А что было 27 июля 1832 года?

— Понятия не имею.

Но Теано в розыгрыш не верила. Она прочитала записку, подержала ее над огнем и понюхала.

— Пахнет! — с отвращением констатировала она. — Духами!

Симон удостоверился: и правда, бумага благоухала слабо и странно. Он закрыл глаза и задумчиво принюхался: мед, ладан, одеколон — необычная смесь.

— Похоже на лавр, на молотый лавровый лист… лисровый лавт…

Теано увидела, как он побледнел и пошатнулся. Не отводя листок от лица и что-то бормоча, он двинулся к окну, качаясь, как пьяный. Потом споткнулся, Теано подхватила его и дотащила до кресла, стоявшего по зимнему времени у печки.

— Симон, — тихо позвала она, — что с тобой, Симон?

Он глубоко вздохнул и провел рукой по лбу.

— Опять мигрень?

Симон испуганно взглянул на нее. Казалось, он только теперь узнал ее.

— Где письмо?

— Вот, на полу. Я эти чертовы каракули сейчас в печку… — Теано подняла и смяла письмо.

— Оставь! — Симон вскочил и выхватил письмо у нее из рук. Теано смотрела, как он заботливо расправляет скомканный листок и разглаживает его на наклонной доске пюпитра, прежде чем спрятать в бумажник. Она забилась за маленький столик у окна, поскольку некоторое время была совершенно уверена, что Симон сошел с ума. Но теперь он снова вел себя как нормальный человек.

— Я уверена: тебе стало дурно из-за этой вонючей бумажонки. Пусть-ка этим займется тетя Саломе, уж она выяснит, что это за адский смрад.

— Я его тебе дам, если ты обещаешь вернуть.

Теано обещала и осторожно ухватила письмо за уголок. Шероховатая пожелтевшая бумага, старинные коричневые чернила. А на белоснежном конверте чернила, наоборот, свежие, бирюзовые, да и сам конверт новешенек, только что куплен в ближайшей писчебумажной лавке. Теано старалась не подносить его к носу. И вообще хотела отделаться от него как можно скорее.

Симон проснулся сразу после полуночи. Пошарил правой рукой по постели и тут только сообразил, что в этот раз лег спать один. Почувствовал приятную легкость и пустоту. Казалось, что воздух свободно проходит между ребер, а кожа отваливается, как сухая кора. Мозг словно колотил по лбу дубиной, а на переносице вырос тупой рог величиной с горошину. А может, это только казалось. Ночной ветер, веявший в полуоткрытое окно, тек в легкие, как прозрачная вода, а пальцы невероятно удлинились и скользили по мебели, шторам, холодному стеклу зеркала, пробегали по гладким белым стенам, барабанили по грубому холсту портрета и блуждали по завиткам резной рамы. Как тоненькие корешки, они пронизали всю комнату. Живот привинтили к позвоночнику, а кости таза лежали на матрасе как раскрытый перевернутый зонт, пальцы же ног стали совсем чужими и были где-то далеко, вместе с ногами они проросли сквозь кровать и стену наружу и тянулись к луне наподобие тонких прозрачных сосисок. Сердце гремело, как гонг в китайском ресторане, а во рту — металлический привкус, как от дешевых консервов. Грипп! Да нет, какой грипп? Симон чувствовал, что в нем образовалось второе, тонкое, прозрачное тело, заточенное в первом, как мумия в пеленах и пестро раскрашенном саркофаге. Но скоро он постиг, что этим вторым телом и был он сам, непостижимо сжавшийся, так что между ним и саркофагом образовалось пустое пространство, в котором он парил, задевая оболочку, сквозь поры которой текла ночь, а другое тело, тело в собственном смысле слова, фосфорически засветилось, словно наполнившись тысячами светлячков. Конечно, довольно равнодушно думал Симон, это снова припадок, просто припадок — и все, нужно просто не терять контроль над чувствами и сознанием и оседлать то черное, на чем скачут во сне, чтобы оно не сбросило меня и я не остался лежать где-нибудь, откуда не смогу вернуться. Хотелось бы только знать, уж не идиотский ли вопрос хорошенькой кузины тому причиной. Ну, окажись она сейчас тут, уж я бы ей задал. Прежде всего как следует выдрал бы, у нее, должно быть, очаровательная попка. Но прежде хотелось бы наконец выяснить, откуда эти припадки? Уж не на них ли намекала вдовица Маккилли, и этот тип в Вене, мы еще встретили его той ночью? Тьфу ты, все одно к одному!

Он обрадовался, когда Теано неожиданно распахнула третьего сына, и свет ее свечи положил конец видениям. Она кинула на кровать халат на меху, рождественский подарок тетки, беспокоившейся, как бы крошка-племянница не простыла во время ежевечерних и утренних путешествий, и кинулась ему в объятья, сомкнувшиеся вокруг теплого тела вполне по-человечески, без всяких там щупалец и корней.

— Мне было не уснуть, — прошептала она. — Тетя из-за письма совершенно вышла из себя. Она говорит, это неслыханная наглость, никогда в жизни она не видела такой провокации. Мне кажется, она знает этих людей, но не хочет о них говорить, и просила передать, чтобы ты не вздумал спрашивать ее о них. И потом она назвала тебя…

Тут Теано захихикала, вспомнив шутку тети.

— Кем?

— …метафизическим пара-графом. — Теано дернула его за ухо. — Пара-граф ты мой!

— Фо-фо-фото-граф, — пробурчал он. — Не так уж оригинально, это пели еще в двадцатые годы. Письмо принесла?

— В кармане, — она села и достала письмо.

— Погасить свечу?

— Фу, ну и запах!

— Это чеснок. Она натерла его чесноком.

— Вот так всегда, когда даешь кому-нибудь письма, — вздохнул он.

— Погаси свечу.

За завтраком барон молча швырнул Симону газету «Пиренейский курьер» за прошлое воскресенье, сложенную как для битья мух.

— Надеюсь, вы приятно провели новогоднюю ночь, — буркнул он, пока ничего не понимающий Симон вертел газету.

— В постели, г-н барон, — отвечал Симон правдиво, но виновато. — Позвольте пожелать вам всего самого доброго.

— Благодарю, — коротко ответил барон. — Вы что, никогда газет не читаете? Все известные мне юристы читали.

Симон развернул газету.

— Вот, прямо на первой полосе! Прочтите вслух. Я все не могу наслушаться.