— Виват! — поднял бокал Кофлер де Рапп.

Барон вежливо извинился, что докучает хозяину такого рода разговорами, и честно затем постарался удовлетворить ненасытный аппетит последнего новейшими сплетнями из жизни венского света. Разумеется, он — просто по недостатку времени — десятилетиями наблюдал за жизнью людей своего круга в столице и вокруг нее только со стороны, но родственные и дружеские связи его семьи со знатными и очень знатными семействами, поддерживавшиеся поколениями, были слишком крепкими, чтобы прерваться от того только, что один из Кройц-Квергеймов дорожил наукой более, чем своим именем и положением. Он оставался «милым Элиасом», эксцентричным кузеном или другом, редко показывающимся в обществе из-за своих рыб, но и предметом тайной гордости тоже. Его, как положено, извещали, если кто-нибудь родился, женился или умирал, его постоянно приглашали на коктейли и приемы. Все это барон помечал в особой записной книжке, поручал секретарю сочинить поздравление или соболезнование, а иногда, целуя ручки и пожимая руки, появлялся собственной персоной на приличествующие полчасика. Как бы то ни было, он всегда был в курсе всех дел и соблюдал приличия. И вот из этих собранных между делом сокровищ он уделил несколько бусинок и безделушек зачарованно слушавшему Кофлер де Раппу, разрывавшемуся меж тоской по большому элегантному миру, где он катался пятым колесом столь многих «роллс-ройсов» и «испано-сюиз», и mal-de-demi-siècle,[18] — тягой к упорядоченной жизни, заставившей его осесть именно в Пантикозе, где он весьма тяжело переносил свою добровольную ссылку, несмотря на близнецов Бларенберг и всегда готовую к услугам горничную.

Пить кофе господа перебрались в сад. В заросшей плющом зеленой беседке из узорного чугунного литья между трех плетеных кресел поджидал стол на высоких ножках. По стоявшим на нем чашкам, сахарнице, кофейнику, тарелкам и пирожным скакали веселые солнечные зайчики. Мужчины вытянули ноги и закурили сигары, хранившиеся у Кофлер де Раппа в шкатулке кедрового дерева, а хорошенькая служанка налила им кофе. От глаз внимательного хозяина не укрылось, что барон нетерпеливо покачивает носком левого ботинка.

— Аманда, взгляните-ка, где Франчес, — велел Кофлер служанке.

Через некоторое время — сигары были выкурены до половины, а ботинок барона двигался все медленнее и медленнее, как хвост засыпающей рыбы, — она появилась снова и сделала кокетливый книксен.

— Франчес на пасеке, — доложила она.

— Ну так позови же его, черт возьми! — вскричал Кофлер де Рапп.

Наконец в беседку притащился старина Франчес, тощий старикан, не расстававшийся с лопатой как отличительным признаком своего сословия, и хрипло поздоровался.

Кофлер де Рапп долго объяснял, чего хочет от него этот вот господин, знаменитый знаток рыб.

Старина Франчес приложил к сморщенному стариковскому уху руку, чтобы лучше слышать хозяина. Потом блаженная улыбка появилась на его щетинистой физиономии, обнажив беззубые десны.

— Да, сеньор. Рыба пела. Очень красиво пела. Пока не померла.

— Откуда же взялась эта рыба?

— Из горы: очень много воды было. Там забил новый источник. И вдруг она — плюх! А потом померла.

— А как она выглядела?

— Вот такая длинная, — Франчес раскинул руки. — И не очень толстая — как кусок хвоста очень большой змеи, но с головой и с плавниками. Вот чешуи у нее не было. Но все же это была рыба. На горле у нее надувался пузырь, как у лягушки, когда она квакает, только гораздо больше и почти прозрачный. Она очень красиво пела. Потом вдруг замолчала и померла.

— А что вы с ней сделали?

— Сначала мы не решались ее тронуть. Но священник сказал, она отравит новый источник, а он-то тек в ручей, откуда коровы пьют. И тут старый Гузман вытащил ее палкой, и мы выкопали яму, а старый Гузман палкой ее туда и затолкал. А потом мы ее закопали. Но до того она очень красиво пела, прямо как соловей, только еще куда красивее. Все деревенские весь день и всю ночь стояли у источника и слушали.

— У нее были настоящие плавники?

— Ну да. Немного, но самые настоящие.

— И жабры тоже?

Франчес беспомощно уставился на барона. Тот попытался объяснить, что такое жабры.

— А, такие уши… Может статься.

— А какого она цвета?

— Белая. Может, малость с коричневым, но только самую малость.

— А как она пела?

Франчес откашлялся, встал в позу и проскрипел нечто, отдаленно напоминающее арию тореадора из «Кармен» Бизе.

— Ну хорошо, — рассмеялся барон, — спасибо, мой добрый Франчес!

Он сунул садовнику серебряную монету и тот заковылял из беседки, по-прежнему распевая.

От второй сигары барон с благодарностью отказался. Симон, уже до того успевший стянуть для Пепи одну из превосходных «гаван», тоже вежливо покачал головой.

Кофлер де Рапп проводил их до ворот сада. Он сердечно пожелал им поскорее найти экипаж, чтобы продолжить прерванную охотничью экспедицию, и просил барона передавать приветы всем венским знакомым и наказать им непременно заезжать к нему, если ненароком окажутся в Испании.

— Да только кто теперь поедет в Испанию?

Барон же раздумывал о рассказе старины Франчеса. Он молча шагал рядом с Симоном. Симон осмелился только единожды прервать размышления барона, спросив, нужны ли они с Пепи вечером. Барон рассеянно пробормотал, что и сам доберется до бургомистра, а они могут делать, что хотят. Так что не было никаких помех визиту к г-же Сампротти.

Когда зазвонили к вечерне, барон покинул «Лягушку», а Симон и Пепи, уверенные, что больше не понадобятся ему, приоделись. Симон надел темно-серый костюм, негру же, который был примерно одного с ним роста, одолжил голубой льняной, поскольку решил, что тому не доставит удовольствия появиться у г-жи Сампротти в повседневной ливрее. И попал в точку. Пепи был счастлив.

В одном из последних еще не убранных киосков они купили большой букет и узнали дорогу: по переулку до первого поворота направо, потом сразу налево до маленькой площади. Самый большой и красивый дом на ней и есть Дублонный дом.

Найти площадь оказалось легко. Они прошли крутым переулком, миновали гулкую арку и оказались в очаровательнейшем из не отмеченных в «Бедекере»^{92} кварталов. Вверх по длинной стороне площади теснились несколько нарядных старых домов, впереди же, вниз к долине, ее замыкала высокая садовая стена. Одну из коротких сторон занимала поместительная гостиница «Белый ворон», закрытая и сданная под склад для зерна. Напротив нее красовался причудливо украшенный коньками и эркерами фасад Дублонного дома. Симон и Пепи поглядели на блестящую латунную табличку рядом с воротами: «Саломе Сампротти», потом позвонили. Ворота распахнулись. Тихим, осененным двумя огромными платанами двором они прошли к темному порталу. Справа и слева от него располагались заросшие травой пирамидки каменных пушечных ядер.

— Господа, сюда, пожалуйста, — позвал кто-то у них за спиной. — Так вы попадете в сад.

На фоне светлого прямоугольника узкой двери очертился силуэт молодой женщины. Свет падал в темный двор, и ее длинная острая тень доставала до Симона, пропустившего Пепи вперед. Женщина испуганно вскрикнула.

— Что случилось? — спросил Пепи, подходя.

— Ой, негр! — с облегчением произнесла молодая дама. — Тетушка ждет вас наверху. Я провожу.

По скрипучей деревянной лестнице они поднялись на второй этаж, миновали тускло освещенную прихожую, полную черных дверей и сундуков, вошли во вторую прихожую, где на кривоногих консолях поблескивали две пузатые китайские вазы, а из нее — в длинный коридор, вытертая дорожка с вычурным орнаментом вела вдоль него меж гравюр с изображениями знаменитых английских скакунов и их рахитичных жокеев к далекой двери.

Саломе Сампротти ожидала их в зале с каменным полом, одну из стен которого образовывало огромное окно. Над просторной террасой в высоком бледном небе плыли розовые облака, под ними виднелись острые крыши Пантикозы, а дальше — горы в фиолетовых тенях. Без шляпы, но грандиозная по-прежнему г-жа Сампротти двинулась навстречу гостям по шахматным клеткам красновато-коричневых и белых мраморных плит, приняла с намеком на улыбку букет, поданный Пепи, протянула Симону руку для поцелуя и проводила их к обитым штофом стульям, откуда они могли наслаждаться видом.