— Джузеппе, вы, вероятно, впервые встречаетесь с моей племянницей Теано, — произнесла она и указала на молодую женщину, ставящую на низенький столик поднос с ликерными рюмочками.

— Эти господа, моя дорогая, — д-р Симон Айбель из Вены и г-н Новак, коллега.

— Коллега — слишком много чести для меня, — скромно возразил Пепи. — Я был всего лишь служителем при животных.

— Не просто служителем, — поправила г-жа Сампротти. — Он понимал язык и душу своих подопечных. Поэтому и смог проститься с ними.

— То есть?

— Он не страдал от слепой преданности, с которой они привязываются к людям, и не боялся, что они его забудут. Ведь именно страх быть забытым и делает прощание таким тяжелым. Вы и сегодня часто вспоминаете своих животных, Джузеппе?

— Конечно. Но мои милые обезьяны умерли.

Симон внимательно смотрел на племянницу г-жи Сампротти, подсевшую к ним и задумчиво поигрывавшую узким зеленым бокалом.

— Мог ли я где-нибудь видеть вас прежде, сударыня?

— Едва ли.

— Вы мне кого-то напоминаете, но не могу вспомнить — кого.

— До недавнего времени я была билетершей в цирке, — объяснила она довольно холодно. — Маловероятно, что мы с вами встречались.

— Ну разумеется! В Вене… В последний раз я попал в цирк два года назад. К сожалению, представление прервал трагический инцидент. Вне программы лев сожрал беленькую собачку.

— Да. Ее звали Чикита. А льва — Мануэль. И он ее не сожрал.

— Только убил! Да, так оно и было: промозглый ноябрьский вечер, и я как раз познакомился с бароном. Я еще угостил вас каштаном, когда покупал билет.

— О, теперь припоминаю! Не часто зрители угощают кассиршу каштанами. Наверное, я была не слишком приветлива. Но и впрямь было очень холодно. Представляешь, тетя, — прервала она беседу тетки с Пепи, — мы с г-ном доктором знакомы с Вены!

— Люди поверхностные назвали бы вашу встречу случайной, не подумав, что, будь это так, все было бы и вполовину не столь удивительно.

— Да, — согласилась племянница. — А я вас тогда еще попрекнула, что вы обыватель, или что-то в этом роде. Видимо, мне придется изменить оценку.

— Почему?

— В наше время обыватели не прибывают из Вены в Пантикозу, да еще через Шотландию.

— В мои намерения это и не входило. Я — просто секретарь, сопровождающий своего хозяина.

— Тем не менее. С каждым случается только то, чего он заслуживает. — Теано поднялась и через стеклянную дверь вышла на террасу. — Смотрите: луна встает!

Симон последовал за ней и с вежливым восхищением поглядел на красный диск, висевший на востоке над зубчатой вершиной какого-то холма.

— Что же стало с вашим цирком? — осведомился он.

— Погиб под ударами судьбы, перед которыми не устояло бы и более крупное предприятие. Сначала — ужасная гибель Чикиты, которой не смог пережить Чико: он отказывался есть и в конце концов умер, танцуя, во время представления в Аугсбурге — от истощения. Потом мой опекун, директор Вагеншрот, и Жан Санпер одновременно влюбились в сестру Трех Фрателли. Они дрались на дуэли, директор застрелил Жана Санпера. Бедняга, который и мухи не обидел, не смог этого перенести. К тому же забастовал Мануэль, отказываясь участвовать даже в парад-алле, и в конце концов его пришлось продать князю фон Вид, в его зверинец. Говорят, он стал толстым и мирным. А еще до того трое Фрателли, только после несчастной дуэли узнавшие о склонности Вагеншрота к их сестре, избили директора и были уволены. Они организовали собственную труппу и переманили к себе китайского жонглера. И когда три месяца спустя мы с остатками труппы гастролировали в Страсбурге, директор с отчаяния купил банку паштета из гусиной печенки, подмешал туда крысиного яду и покончил с собой. Конец. В прощальном письме он назначил наследницей меня, и я поначалу и впрямь думала взвалить на себя все дела. Но в наше неспокойное время женщине очень тяжело управляться с цирком. Да и долги были огромные, они и сейчас еще не полностью уплачены.

Освещенная горевшей в зале большой хрустальной люстрой, Теано стояла перед Симоном. Невысокого роста и довольно худощавая. Симон решил, что ей лет двадцать семь — двадцать восемь. Все те же большие сияющие глаза, густые темные брови и слабый рот, от уголков которого к крыльям своевольного носа легли горькие складки. Нервным движением она отбросила достигавшие плеч белокурые волосы, сорвала листок дикого винограда, оплетавшего перила террасы, и скрылась в тени колонны.

— Г-жа Сампротти действительно вам тетушка? — спросил Симон.

— Сводная сестра отца, — коротко раздалось в ответ.

— Ах, так.

— Принцесса Сальвалюнская, — вполголоса добавила Теано.

Симон с любопытством взглянул на колоссальную женщину, сидевшую подле Пепи и попивавшую ликер.

— Пойдемте, — сказала Теано. — Пора ужинать.

Стол был накрыт в соседней комнате, наполовину гостиной, наполовину библиотеке. Саломе Сампротти уселась спиной к камину, в котором тлел целый дубовый ствол, и церемонно указала мужчинам и племяннице их места. Вошел слуга с супницей, молча поклонился ей и массивным серебряным половником принялся разливать по тарелкам острый суп с травами.

— Мой слуга — немой, — заметила г-жа Сампротти. — Кухарка — тоже. После долгих лет, проведенных в суете, я полюбила тишину. Мне нравится слушать лишь голоса стихий да треск, шепот и шорохи предметов, — так они переговариваются. Мне нужен покой, я стара, и способность к сосредоточению у меня слабеет. Я даже иногда не замечаю клиентов, вместо того, чтобы постигать их мысли и судьбы. Право, я вовремя унаследовала этот дом. Слава Богу, Теано — девушка молчаливая, она избавила меня от бессмысленной болтовни, достойной презрения, но столь почитаемой представительницами моего пола.

— Надеюсь, мы не сильно разочаровали вас, — произнес Симон.

— Нисколько. Спрашивайте же.

— О чем? — Симон в недоумении посмотрел на нее. — Верно, это же ваша профессия. Мне бы не хотелось вторгаться в ее тайны, сударыня.

— Кому известны причины, тот видит следствия. Все дело в том, чтобы и то, и другое — и причины, и следствия — связать друг с другом в некой точке, например, в хрустальном шаре, небольшом и обозримом как пейзаж, на который глядишь в перевернутую подзорную трубу, где прошлое и будущее едины как в семени, заключающем в себе не только уносящий его ветер и цветок, его породивший, но и дерево, что из него вырастет, молнию, что ударит в дерево, бури, ломающие его ветви, и топор, что его срубит. Все это в нем уже заключено, но оно об этом не знает, поэтому все и пойдет своим чередом. Только во сне ему иногда удается преодолеть годы, потому что во сне нить жизни разматывается и время веером раскрывается перед ним. Всякий новый день — призма, раскладывающая жизнь пестрой радугой спектра. Когда я предсказываю клиенту будущее, я вторгаюсь в его сны и перехожу из одного в другой. В юности, когда я не была еще достаточно искушена в этом искусстве, мне случалось заблудиться в чужедалье и вернуться удавалось, лишь повстречав тех, кто был готов помочь. Там иногда попадаешь в настоящие джунгли.

Немой слуга подал блюдо с увенчанной петрушкой форелью.

— Скажите, г-н доктор, — сменила тему Теано, — почему вы, собственно говоря, путешествовали на воздушном шаре вместо того, чтобы как все люди ехать поездом? Именно на шаре?

— Об этом, сударыня, вам придется спросить нашего барона, — пожал в ответ плечами Симон.

— Тому были свои причины, деточка, — ответила за Симона г-жа Сампротти. — Без сомнения, барон Кройц-Квергейм, на службе у которого состоят оба наши гостя, — большой ученый и аристократ к тому же.

— Но причем же здесь шар?

— Помолчи и дай мне сказать. Аристократы не спрашивают, целесообразно ли это, разумно ли то, они живут more estetico.[19] Если барон в сопровождении родичей отправляется в Вену, чтобы спасти дело своей жизни, он не может ехать Восточным экспрессом, как какой-нибудь гангстер. Он по рождению на такое не способен.