— Это д-р Айбель, секретарь моего хозяина, г-на барона фон Кройц-Квергейма, — представил Пепи Симона. — А это — г-жа Сампротти, Саломе Сампротти, в свое время самая знаменитая предсказательница во всей Европе и в половине Америки.

— Льстец, — мягко сказала дама.

— Не станете же вы утверждать, что Пистреллина была лучше вас?

— Эта Пистреллина — просто глупая гусыня. А вы все-таки льстец.

— Да я лучше язык себе откушу! Но как вы попали в Пантикозу?

— Я могу задать вам тот же вопрос.

— Ну, мы-то летели на воздушном шаре…

— …и вдруг, ни о чем не подозревая, приземлились в Пантикозе. Чтобы узнать это, не нужно быть предсказательницей. Вся Пантикоза только и говорит, что о воздушном шаре и троих принесенных ветром путешественниках. Но я и подумать не могла, что речь идет о вас.

— Были такие минуты, когда мне очень хотелось, чтобы речь шла не обо мне, я с огромным облегчением выбрался в Пантикозе из проклятой гондолы. Эти полеты не по мне.

— Не перестаю скорбеть об этом. — С г-жой Сампротти никогда было не понять, шутит он или говорит серьезно. Лицо ее не менялось: как матовая серебряная ваза, в которой видишь собственное неясное и серое отражение. — Поговорите-ка об этом как-нибудь с этим господином.

Пепи удивленно поглядел на Симона.

— Но что привело сюда вас, сударыня? — начал он снова после неловкой паузы.

— Объяснение тут простое: мне достался по наследству дом.

Во время всего разговора г-жа Сампротти не спускала глаз с Симона. Лоб, на который набежали было морщинки, вновь разгладился. Симон скромно потупился, чувствовать на себе спокойный испытующий взгляд было довольно-таки приятно. Он проникал в Симона не причиняя боли, как скальпель опытного хирурга, пока не коснулся наконец глубоко скрытой сердцевины, которую он и сам впервые в себе почувствовал — по оказываемому ею сопротивлению. Крестьянин с квадратной фигурой, толкавший перед собой тачку, хриплым «Эй-эй!» заставил их разойтись в разные стороны.

— Не зайдете ли ко мне, Джузеппе? — позвала госпожа Сампротти через головы ринувшихся вслед за тачкой. — Сегодня вечером, если позволит ваш барон.

— А куда? — крикнул Пепи в ответ.

— В Дублонный дом — его любой ребенок знает. Приводите и г-на доктора, если он захочет.

Пепи кивнул, и грязно-белая волна блеющих овец отнесла их к широким ступеням церковной лестницы. Они поднялись наверх и уселись на выветрившуюся песчаниковую балюстраду, откуда был виден весь рынок.

— Вон она, — сказал Пепи. — Ну и шляпа!

— А вообще-то кто она? — спросил Симон.

— Она некоторое время разъезжала с той труппой, где я работал, пока г-н барон не взял меня к себе на службу. Она ставила свой фургон рядом с нашими и платила за это нашему директору. Обычными ее клиентами были люди, глазевшие на моих зверей, заходившие в комнату ужасов, катавшиеся на автодроме и кидавшие кольца. Но она водила знакомство и с очень важными особами, и частенько даже не разбивала свою темно-красную палатку, ибо немедленно по прибытии какой-нибудь профессор забирал ее на сеанс, не то за ней присылал коляску помещик или комендант города, и она уезжала во дворец, где и оставалась до самого отъезда. Она ведь не из тех предсказательниц, которых на любой ярмарке полным-полно. Я тоже как-то попросил ее предсказать будущее. Она взяла плоскую каменную чашку, налила воды и капнула туда три капли масла. Потом, когда оно растеклось, долго смотрела на радужную пленку, но что видела — не сказала. По ее словам, с тем, что она видит, все равно ничего не поделаешь, и ей только и остается, что подготовить людей, чтобы их не застали врасплох. Наверное, она настоящая принцесса.

— Вы тоже заметили, как странно она на меня смотрела?

— Может, в вас есть что-то особенное?

— Если вы к ней соберетесь, я, наверное, тоже пойду.

Симон вынул часы.

— Почти полдвенадцатого. Пора в «Лягушку». Скоро явится слуга джентльмена, пригласившего барона на обед, а мне еще надо переодеться.

Вслед за ними в гостиницу вернулся барон. Симон и Пепи, сидевшие в буфетной под незамысловатым изображением лягушки, забравшейся на горящий фонарь и глазеющей на маленького человечка в зеленой охотничьей куртке, увидели, как он широкими шагами пересек холл. Последовав за ним, они осведомились, не будет ли каких поручений, но он только задумчиво листал записную книжку да тихо насвистывал «Марсельезу».

Уединенное жилище Кофлер де Раппа располагалось на южной окраине Пантикозы, где городок уже сменялся нарядными виллами и терялся среди мягких лужаек и невысоких рощиц. Это был небольшой, но с большим вкусом выстроенный дом с высокими окнами и темно-зелеными ставнями, с балконом, поддерживаемым ионическими колоннами. Хозяин поспешил им навстречу по усыпанной белоснежным гравием дорожке и бурно приветствовал барона.

— Вы и представить себе не можете, как взволнована моя кухарка! Она венка — Мелания Краутхаппель, работала прежде в отеле «Бельвю», где потом поселились эти Румплеры. И с тех пор ни разу за десять лет ей не довелось изжарить ни одного шницеля! Кофе будем пить в саду. Там вы и сможете расспросить моего садовника, я не очень-то люблю, когда этот крот появляется в доме.

— Крот?! — заорал барон и взмахнул тростью. Кофлер де Рапп испуганно отпрянул.

— Крот?! — проревел барон, размахивая тростью над головой.

— Мой садовник, Франчес, — пролепетал Кофлер и спрятался за розовый куст. — Мой садовник, он знает кое-что о поющей рыбе, не настоящий крот, только в метафорическом смысле…

— У-у-у, — прорычал барон, медленно опуская трость. — У-у-у! На все для науки… на все… даже на метафорических к-к-ктов.

— Что с вами, барон?

— Ах, вздор! — Барон взял себя в руки и энергичным движением отмел инцидент. — Просто аллергия. Давайте-ка лучше обедать!

Кофлер де Раппов проводил гостей в очаровательную маленькую квадратную столовую, просто симфонию обоев цвета берлинской лазури и мебели красного дерева, где царил первый из известных истории Кофлер де Рапп — наполеоновский полковник с унылой татарской бородкой и в простой золотой раме. Круглый красного дерева стол был накрыт парадной камчатной скатертью и уставлен саксонским фарфором и дорогим хрусталем, в них отражался букет чайных роз. Хозяин дома рассадил гостей: барона — по правую руку от себя, Симона — по левую, сам же уселся под портретом предка-мученика. Серебряный колокольчик призвал хорошенькую служанку и весьма величественного лакея с розовыми щечками, окаймленными белыми бакенбардами.

— Бульон с раковыми клецками, к нему — старый гумпольдскирхенер: мне хочется, чтобы у меня вы чувствовали себя совершенно как дома, — объявил Кофлер де Рапп. — Затем — шницель с салатом, а к нему — петтельсдорфер. На десерт же — миндальное мороженое и токайское. Милости просим в Пантикозу!

— Замечательно, — оценил барон. — Ничего более венского и представить себе невозможно. Я всегда считал нашу кухню несколько тяжелой, но здесь, на чужбине, нельзя и вообразить лучшего привета с родины, чем миндальное мороженое, к тому же приготовленное кухаркой с фамилией Краутхаппель.

Оживленно болтая, они принялись за патриотические произведения краутхаппелевского искусства. Барон поднял тост за гостеприимного хозяина, потом — за императорскую фамилию и наследника престола. Когда же Кофлер де Рапп в ответ предложил выпить за поющую рыбу из пещер Терпуэло, барон очень серьезно отпил из своего бокала.

— Я взял сегодня утром в городской библиотеке упомянутый вами труд о Пантикозе и особенностях ее окрестностей и побеседовал с директором, человеком в высшей степени просвещенным.

— Дон Базилио Нола был прежде профессором персидской дипломатики^{90} в университете Саламанки^{91}.

— Он рассказывал. Но его интересуют не только персы! От него я узнал, что воды, текущие по многочисленным подземным артериям сквозь весь массив Терпуэло, обнаруживают следы весьма примечательных минералов, сообщающих им аромат ладана и странную бледно-фиолетовую окраску, словно в них вымачивают фиалки. Я не исключаю, что в столь поэтических условиях может существовать рыба, не встречающаяся более нигде. И как знать: быть может, она и на самом деле поет?