Я был настолько погружен в свое занятие, что не заметил, как в магазин кто-то вошел. Только когда этот кто-то встал прямо перед моим прилавком, я поднял голову и увидел молодую женщину, одетую довольно необычно. На ней были сапоги, брюки для верховой езды, и вообще она выглядела так, словно только что галопом прискакала сюда на лошади. Она оглядела меня с ног до головы и кивнула, будто ее подозрения подтвердились.

— Примерно таким я вас себе и представляла, — сказала она. — Слишком юным, неопытным, одним словом, инфантильным.

— Простите?

Я был поражен, что совершенно не знакомая мне женщина, очевидно, знает меня, и смог пробормотать лишь маловразумительное «простите?»

Она указала на собранную мной конструкцию и совершенно спокойно продолжала:

— Этот прямоугольник сильно напоминает бассейн, который вы вместе с другими неудачниками выкопали в Лайнце. Впрочем, если вы таким образом пытаетесь преодолеть неприятные воспоминания, я готова взять обратно слово «инфантильный». Юность и неопытность остаются.

Я оглядел свое сооружение. Оно и впрямь представляло собой прямоугольник, по форме напоминавший бассейн.

— Такое впечатление, будто вы знаете обо мне все. Можно поинтересоваться, откуда?

— Йозеф Бернштейн отнюдь не из тех, кто «молчит, как могила». На работу он вас взял потому, что вы якобы счастливчик. А так как по этой части у него явно не все дома, вопрос о вашем трудоустройстве решился за несколько секунд. Ловко вы это провернули, Вальдемар.

— Вовсе не я, а мой друг Болек. Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Догадайтесь с трех раз. Ваше имя — первое, что сообщил о вас Бернштейн.

— Могу я спросить, как вас зовут?

— Нет. Самое время сменить тему. Позовите Йозефа. Мне нужно с ним кое-что обсудить.

— Боюсь, ничего не выйдет. Его сейчас нет.

— Не может быть. Мы же договорились о встрече.

— В это время шефа всегда нет. Любит немного прогуляться по Мексикоплац.

— Шеф? — Она вертела словечко на языке, будто хотела хорошенько его распробовать. — Впечатляющее слово. Вам бы разок посмотреть, как ваш шеф трижды стучит по дереву, чтоб не сглазить, или плюет через левое плечо, встретив на улице черную кошку.

— Шефу пришлось многое пережить.

— Возможно. И вскоре переживаний еще прибавится.

Она посмотрела на часы:

— Когда он вернется?

— С минуты на минуту. Подождите его.

Она улыбнулась мне приторно-сладко.

— Ну уж нет. Лучше я пешком отправлюсь на Луну, чем хоть минуту стану ждать мужчину. Передайте ему кое-что!

— Конечно.

— Отлично! Дайте мне, пожалуйста, Барби.

Она указала на куклу, стоявшую позади меня на полке.

— В ананасовом платье? С удовольствием.

Я протянул ей куклу. Она взяла ее в руки и уставилась на нее с явным отвращением. Все-таки женщины — великие актеры. Вот они улыбаются, а уже через секунду у них вдруг делается такое лицо, словно под блузку заползла змея.

— Передайте шефу, что у него ровно час для того, чтобы позвонить Ирине. А если не успеет, то пусть вот с ней отправляется сегодня в театр, а потом в постель. Пока, Бассейн.

Она бросила мне куклу, и я ее поймал. Во всем, что касалось Барби, я приобрел известную сноровку.

Женщина направилась к выходу. При каждом ее шаге сапоги скрипели так, будто где-то недалеко палили из револьвера.

С куклой в руке я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. И вдруг отчетливо осознал две вещи. Во-первых, у Бернштейна есть любовница, которая моложе его, по крайней мере, вдвое. И, во-вторых, сама она ужасно похожа на кого-то, кого я хорошо знаю. Но не могу вспомнить. Хотя разгадка все время вертится у меня в голове.

Через пару минут в лавку вошел Бернштейн. Едва я произнес, что его спрашивала некая Ирина, он сильно побледнел и предостерегающе поднял ладонь, будто хотел от чего-то отгородиться:

— Вы мне ничего не говорили, я ничего не слышал. Ясно?

Он прошел в кабинет и закрыл дверь. Через минуту я услышал, как он ссорится с кем-то по телефону.

С этого момента дела мои пошли в гору со скоростью ракеты, запущенной в космос американцами. После того как я вернул Болеку сотню и дал еще одну сверху, он пришел к выводу, что такой честный человек, как я, заслуживает крыши над головой. И так как в квартире, где он жил, как раз освободилась койка, он пригласил меня пожить с ним под одной крышей, и я, не раздумывая, согласился. Ночевать в парке становилось все неуютнее — туристы наглели день ото дня. Мне приходилось фотографировать уже целые группы, и сторож начал меня узнавать.

Квартира, где жил Болек, располагалась во Втором районе, рядом с Пратером, на верхнем этаже старого доходного дома. Переселение туда означало для меня шаг к цивилизации. Высунувшись в окно, я мог теперь видеть то колесо обозрения, где, приняв меня за русского, итальянцы впихнули в меня семнадцать шоколадных батончиков.

В комнате стояли черно-белый телевизор и четыре двухъярусных кровати. На потолке висела люстра, жравшая электроэнергии не меньше, чем хороший маяк. Когда ее включали, можно было увидеть, как по полу разгуливают микробы. Самым удивительным в этой квартире оказался туалет. Которого в ней не было. Болек считал, что только из-за этого стоило приехать в Вену. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать: для отправления наших естественных надобностей предназначен малюсенький санузел в общем коридоре, ключ от которого есть еще у двоих жильцов. К счастью, эти двое оказались вполне безобидными: один — араб, торговавший газетами (все бы ничего, только каждый раз, когда кто-нибудь при нем слишком громко произносил название «Кроненцайтунг», у него начинались спазмы кишечника), другая — пенсионерка по имени Гертруда Рафла. Едва заслышав звук спускаемой воды, она неслась в туалет измерить остаток туалетной бумаги, чтобы удостовериться, что никто не оторвал лишнего от ее рулона.

Оказывается, хоть я и не знал этого поначалу, мне следовало благодарить Болекова соседа за то, что меня пригласили жить с ними. Едва услышав историю про бассейн, он стал на этом настаивать. Звали его Лотар, и был он из Штуттгарта. До него мне не приходилось видеть настоящих немцев (как и вообще иностранцев), говоривших по-польски. Правда, у него чувствовался смешной акцент, но в остальном его польский был почти безукоризненным, пусть и благодаря польским студенткам, как он утверждал. Причем учился он языку в таких обстоятельствах, когда готов был постичь любую науку, хоть бы и дифференциальное исчисление.

Вообще-то Лотар имел множество необычных качеств, и они раскрывались постепенно. Будучи родом из очень богатой семьи, он тем не менее являл собой образец скромности. Самым ярким тому примером служило его проживание с нами под одной крышей, хотя на те деньги, что присылали ему родители, он спокойно мог бы снять комнату в общежитии или даже квартиру в Первом районе. Но он якобы терпеть не мог студентов, и вообще, в жизни у него будет еще достаточно возможностей пожить в Первом районе. Особенно когда его руки — руки хирурга — начнут приносить доход.

На следующий день после того, как я у них поселился, парни решили отметить это событие. И вот на столе стоит водка, которую пьет один Болек, и куча бутербродов с лососиной и красной икрой — об этом позаботился Лотар. Мы втроем сидим на кухне и по очереди рассказываем друг другу всякие происшествия из жизни. Так я узнал, почему Лотар решил учиться именно в Вене. А все его отец — весьма уважаемый в Штуттгарте хирург. Он не только заставил Лотара изучать медицину, но и отправил в Вену — самый, по его мнению, романтичный город на земле. В бытность свою там студентом, папаша как-то зашел в антикварный магазин — хотел купить часы с кукушкой. Пока он рассматривал там всякие штуковины, в магазин вошла молодая женщина с часами, о которых он всегда мечтал. Оставив торговца антиквариатом ни с чем, они тут же вдвоем отправились в кафе, чтобы сговориться о цене. И пока торговались, поняли, что влюбились. Результатом купли-продажи часов с кукушкой и явился, собственно говоря, Лотар.