– Да, знаю, – сказал сержант. – Его фамилия Моррис. Он служит у полковника Тарлингтона. Чудак какой-то. Несколько раз перекинулся с ним словечком. Но человек надежный, не сомневайтесь! Прошлую войну провел на фронте с полковником Тарлингтоном, денщиком у него был. Так что все в порядке.

– Ясно. – Одна нога у меня затекла, согнутая под низеньким стулом, и я постучал ею об пол. – Ну, Периго, значит, никаких справок не надо. Ждите нас здесь, если хотите.

– Да, я уж лучше посижу здесь, чем плестись три мили, – сказал Периго неуверенно. – Как вы считаете, сержант?

– А еще лучше – перейдите в соседнюю комнату, там по крайней мере огонь есть в камине и вам дадут чаю… Ну, что ж, пойдемте, – прибавил он, обращаясь ко мне.

На улице нас ждал автомобиль, и через пять минут мы уже рыскали в темноте где-то возле канала. Наконец мы остановились. Тут стояли два других автомобиля и грузовик. Место было не из приятных. Унылый свет притушенных фар падал на зеленый ил берега и мутную воду канала. Вокруг – груды мусора и хлама. Казалось, здесь конец всему и мы сами недалеки от того, чтобы стать кучкой мусора и хлама: вот-вот черный груз ночи обрушится на нас всей своей тяжестью и расплющит… Сержант вел меня к какому-то строению вроде сарая. У входа в него стояла женщина, и, когда сержант поднял свой электрический фонарик, я увидел ее лицо – измученное, печальное и такое прекрасное, что сердце во мне перевернулось.

Я узнал доктора Маргарет Энн Бауэрнштерн. Она не могла разглядеть нас, да, вероятно, и не хотела. Она просто отошла в сторону, движения ее были медленными, машинальными, как у человека, изнемогающего от усталости. Откинув брезент, которым был завешен вход, мы вошли в сарай. Внутри горело несколько фонарей. Я увидел могучую фигуру инспектора, двух полицейских. Они на что-то смотрели и походили на людей, которым снится страшный сон. Через мгновение и мне показалось, что я вижу страшный сон. Передо мной на земле, среди мусора и тряпья, лежало тело Шейлы Каслсайд, еще пахнущее тиной.

Вероятно, прошло не больше минуты, прежде чем инспектор заговорил со мной, но она показалась мне вечностью. Я успел припомнить во всех подробностях нашу беседу с Шейлой в спальне «Трефовой дамы» – казалось, с тех пор прошло много дней, а ведь это было часа три назад, – и ее последние слова, милые, глупые и смешные, и как потом она обняла меня за шею и поцеловала.

С восемнадцати лет брошенный на фронт в предыдущую войну, я видел, как умирали люди. Да и не говоря уже о войне и некоторых исключительных событиях моей жизни, я и потом не раз видел близко смерть, потому что на крупных строительных работах в слаборазвитой стране всегда обильный урожай несчастных случаев. Но тут было совсем другое и гораздо более страшное. Когда погибли Маракита и наш мальчик, я в течение многих дней не помнил ничего – только те последние слепящие четверть секунды, когда я уже знал, что произойдет нечто ужасное, и клял себя за преступное безрассудство. Потом я сразу уехал, и меня снова завертела жизнь. Мир больше не был, да и не мог быть тем прежним миром, в котором я, счастливый безумец, мчался со скоростью семидесяти миль в час. От этого, второго мира, где убивший свое счастье идиот остается жив, а женщина и ребенок превращаются в кровавое месиво, я ничего хорошего не ждал, и все-таки даже здесь мысль о возможности такого подлого удара как-то не приходила в голову. Но сейчас, еще до того, как заговорил Хэмп, я спросил себя, нет ли тут и моей вины, не должен ли был я все это предвидеть.

– Это случилось около половины двенадцатого, – сказал инспектор. – Один человек, который возвращался домой, видел и слышал, как машина свалилась в воду, и сообщил нам. Она была одна в машине и не могла выбраться.

– А из чего видно, что она пыталась? – спросил я.

– Доказательств нет, но… Вы предполагаете самоубийство?

– Нет, я даже уверен, что это не самоубийство. Никому не придет в голову кончать с собой таким образом. Кроме того, она совсем не думала о самоубийстве. Мы с нею долго беседовали сегодня вечером в «Трефовой даме»… Что делала здесь доктор Бауэрнштерн?

– Она задержалась в больнице, и я застал ее там и привез, – пояснил инспектор. – Но, конечно, ничего уже нельзя было сделать… Наш полицейский врач заболел, лежит с температурой… А доктор Бауэрнштерн уже уехала?

– Нет, стоит там, за дверью, и сама похожа на мертвеца.

– Спасибо, – произнес голос, который я в первый момент не узнал. – Я здесь, как видите, и готова отвечать на все ваши вопросы. Конечно, если инспектор Хэмп уполномочит вас допрашивать меня.

Инспектор, естественно, мог заметить, – да и кто бы этого не заметил? – что я ей неприятен. Он знал также, что у нее позади длинный утомительный день и что она взвинчена до крайности, и не хотел входить ни в какие объяснения. Я не осуждал его за то, что он промолчал.

Она подошла ближе и села на опрокинутый ящик. Это было как в замедленной съемке. Я невольно подумал: «Похоже на сборище привидений».

Должно быть, и Хэмп ощутил нечто подобное и решил не поддаваться.

– Сержант! – загремел он вдруг. – Возьмите с собой этих двух парней и займитесь машиной. Фонари у всех имеются? Только смотрите, зажигайте не все разом. Захватите какие-нибудь мешки для окон. Да живей поворачивайтесь!

Так мы избавились от них. Сделав над собой усилие, я наклонился и внимательно посмотрел на мертвую.

– Что, она там выпила в «Трефовой даме»? – спросил инспектор.

– Может быть, немного и выпила, но когда мы с ней простились в самом начале одиннадцатого, она была совершенно трезвая.

– Она не сказала, куда едет?

– Нет. И когда я уходил, около половины одиннадцатого, я искал ее всюду, но ее не было. Пришла она туда не со мной, но у нас был длинный разговор, и мне хотелось на прощание сказать ей еще кое-что.

– Может быть, она уехала из «Трефовой дамы» и выпила где-нибудь в другом месте? – сказал инспектор хмуро. – Покойница, кажется, любила повеселиться?

– Да. Но что ей было делать здесь, у канала? – спросил я. – Это требует объяснения.

– Если она была пьяна, тут и объяснять нечего.

– А я не думаю, что она была пьяна. И не думаю, что она хотела покончить с собой. И не думаю, что она сбилась с дороги в темноте. – Я сказал это резким тоном – совершенно из тех же побуждений, из каких инспектор только что орал на сержанта. Мне нужно было и от себя и от других скрыть свое волнение и рассеять чары. – Не можете ли вы, доктор Бауэрнштерн… – обратился я к ней. – Я бы не стал вас просить, если бы не знал, что вы сделаете это лучше меня…

– Что вам нужно? – спросила она без малейшего оттенка любезности или хотя бы интереса. Теперь я вызывал у нее уже не просто неприязнь, а настоящую ненависть.

– Исследуйте самым внимательным образом ее голову с затылка. Это важно, иначе я не стал бы вас утруждать. И не будем терять времени.

Вероятно, она вопросительно взглянула на инспектора, потому что он тихо сказал ей: «Действуйте».

Дальше все происходило снова томительно медленно. Она попросила посветить ей и, несмотря на усталость и глубочайшее нежелание делать что бы то ни было по моей просьбе, приступила к осмотру. Она работала так искусно, легко и красиво, что я невольно – и с какой-то грустью – залюбовался. Когда ее пальцы, наконец, перестали двигаться и она подняла глаза, я прочел на ее лице, что моя догадка верна.

– Здесь гематома, – сказала она с расстановкой. – Я ее нащупала. Под кожей скопились сгустки крови. Значит, либо она сильно ударилась обо что-то затылком, когда машина свалилась в канал, либо…

– Либо кто-нибудь ударил ее, – вероятно, резиновой дубинкой, – сказал я. – Моя версия такова. Они ехали и о чем-то толковали. Она оказалась несговорчивой, и ее пристукнули, а машину пустили в канал. Заметьте, – обратился я к инспектору, – тот же метод, что и в первый раз: убийство, которое может сойти за несчастный случай.

– Это не противоречит тому, что вы обнаружили, доктор? – спросил инспектор.