На следующий день работал с клиентами. Все шло гладко. В шесть я в последний раз был в переходе. Играли куранты. Мне прямо хотелось танцевать под них. Было страшно. Я быстро вошел в туалет. За планкой осталось всего несколько пакетиков. Один я вскрыл и понюхал. Потом сосчитал деньги, денег было много, но настроение мое не улучшилось.
Нет, думал я, умирать не хочется, но смерть привязчива. Она меня не отпустит.
В городе было так пусто, что я подумал, что день воскресный. Потом увидел часы на лавке часовщика с указанием дней недели и понял, что еще будни. Купил газету, но тут же и бросил ее рядом с киоском. Пошел в «Баию» — вроде затем, чтобы взять какую-то забытую вещь. Но я ничего не забыл. На кровати лежала записка. Предупреждение насчет квартплаты. Я попытался улыбнуться, но улыбки не получилось. Вышел из дому.
Когда я пришел к Итальянцу, Перкинс уже лежал в забытьи на диване. Говорить он почти не мог. Я потрогал его лицо. Как тяжелы черты лица спящего. Развязал косынку. Вот она, косынка Перкинса.
— Да пусть, — сказал Итальянец с порога, — мне он не мешает.
Я попытался потихоньку говорить с Перкинсом, но он меня не слышал. Поцеловал его. Итальянец засмеялся.
— Держался бы девиц, это вернее, — сказал он.
— У тебя только одно на уме, — сказал я, — ничего другого ты не понимаешь.
Потом мы сидели вдвоем перед бараком и пили. Итальянец рассказывал о женщинах, которых знавал. Я слушал, вернее, заставлял себя слушать. Несколько раз чуть было не отвлекся, но все-таки продолжал слушать дальше.
— У тебя есть дети? — спросил я Итальянца.
— Да, у меня сын, бог знает где он.
Потом — Итальянец был уже пьян — он вынес из дому фонарь и осветил все вокруг. Тут только я заметил, какая огромная и черная вокруг была ночь и как мы были в ней бесприютны.
— Видишь, — сказал я Итальянцу и показал рукой в темноту. Огромное пространство. И ничего в нем не было. Как мальчик играл на флейте, ни на кого не обращая внимания. Это было прекрасно. Человек всегда одинок. — Видишь, ничего нет, — сказал я Итальянцу, но он не слушал. Он насвистывал что-то, подливал мне. От его небрежности стакан переполнился, и вино побежало на стол, и дерево стало жадно впитывать его. Я смотрел, как медленно увеличивалось пятно. Итальянец выпил и снова заговорил.
Я поднимался по лестнице «Баии». Какая-то собака смотрела на меня. Собака с Шоттерского озера. Стояла на площадке под лампой. Я позвал ее. Тогда она убежала.
В комнате я бросил деньги на пол. Достал другие из шкафа и бросил их туда же. Я валялся на деньгах, а поскольку плохо их чувствовал, то разделся и, смеясь, стал снова валяться.
На другой день, когда поехал в «Стальной шлем», я все еще был не в себе. День был свеж, деревья и листья скрючились в стылом серебре воздуха. Это мне нравилось, потому что казалось, что и у меня руки из стекла, что я легок и прозрачен, как фонтанная струя. Листья хрустели и потрескивали, когда я сидел в саду за столом. Запах лета все еще держался. Я чувствовал всего себя, живого, и когда касался стакана, стоявшего передо мной, и когда касался стола, который был весь в царапинах и с облупленной краской.
Откинувшись назад, я смотрел на светящиеся верхушки деревьев. Кто-то повесил эти гирлянды из света и жемчуга. Сверкающие точки бегали под бархатом моих век. Я держал глаза закрытыми. Была ночь. Я улыбался, думая о том, что мог бы летать над ночными безднами и издавать странные крики.
Огромная страна; над нею тьма. Кажется, темнеет, но потом замечаешь, что нет, это было темно, а теперь начинает светать.
Видел бы это Перкинс!
Какое-то время тихо сидим в саду. Здесь так тихо.
— Уезжаю, — говорю я, — поедешь со мной?
Но уже раскаиваюсь, что спросил.
— Ты не обижаешься? — спрашиваю.
— Да нет, — говорит Перкинс.
— Знаешь, — говорю я ему.
— Да, знаю, — говорит Перкинс, — можешь не объяснять.
Я сидел в саду, пока не стемнело. В зале зажгли свет. В снопах света, падавших из окна, летали всякие насекомые. Говорят, что они танцуют, но это неверно. Это ведь не развлечение для них, а сама жизнь.
***
Бродил по городу. Делать-то нечего. Как вспыхнуло лицо от беспричинной радости. Мне на ум приходило много мест, которые я бы мог посетить. Но по некотором размышлении мне начинало казаться, что это слишком далеко, у черта на куличках. Сил никаких. Один раз даже выпали из руки деньги.
Всего интереснее были витрины магазинов. Я рассматривал все подряд, ничего не пропуская. Ошейники в магазине собачьих принадлежностей. Бело-голубые полосатые майки в детской одежде. Во всем столько значения. Чемодан, сверкая алюминием, как говорится, прямо-таки мозолил глаза. Он мне понравился, и я купил его. Сидел потом в кафе и играл на чемодане, как на барабане. Какое-то время сидел так, играя, и глядел на улицу.
В чемодан я упаковал все самое важное. Но что это такое — самое важное? Снова вынимал из чемодана то одну, то другую вещь, взвешивал на руке, словно спрашивая совета. Вовсе не размышлял, просто ждал, пока что-то во мне определится. Наконец все это стало мне безразлично, и я захлопнул чемодан. Он понравился мне тем, что в нем была какая-то решительность.
— Не желаете ли ликвидировать свой счет? — спросил банковский служащий.
— Это выглядело бы слишком драматично, — ответил я.
Самолет вылетал сразу после обеда. Рейс я выбрал по номеру. Оказалось, на юг.
В аэропорту я сразу побежал в справочное бюро, чтобы не ошибиться.
— У меня срочное дело, — сказал я девушке.
— Разрешите взглянуть на ваш билет!
Девушка позвонила куда-то. И пока она еще слушала голос в трубке, я плел ей всякую всячину о сюрпризе, о том, как я рад и тому подобное.
— Вы внесены в список пассажиров, так что все в порядке, — сказала девушка, — посадочный талон можете получить в третьем окошке.
Девушка улыбалась.
— Желаю вам хорошего полета, — сказала она. Но зазвонил телефон, и девушка сняла трубку.
Пока таможенник изучал мой чемодан, небрежно и как бы брезгливо перебирая вещи, я протянул ему пластиковую сумку для досмотра, но он отмахнулся. Зато пристально, со значением посмотрел мне в глаза, как будто мог благодаря этому узнать все, что ему нужно.
— Позвольте напомнить вам о порядке обмена валюты, — сказал он.
— Я всего лишь к родственникам, — ответил я, и он кивнул головой.
Опять меня удивило, как легко найти общий язык. Так во сне слова, которые я выкрикивал, становились чем-то вроде воздушных шаров, и на них можно было подняться из пропасти, куда я упал.
Самолет был основательно заполнен. Сел сначала в середину, а потом, когда освободилось место у окна, пересел туда. Шум, производимый пассажирами, был негромок, так что его еще мог заглушить шум кондиционеров. В информационном листочке я прочел, что скорость полета составляет девятьсот тридцать километров в час, от чего немедленно сделался счастлив.
После того как я просмотрел полицейскую хронику в газете, ощущение счастья усилилось. Сидел как под дождем. Издалека донеслось приветствие командира. Автомобиль в красно-белую клетку ехал перед нами. Follow те[11] было написано на нем. Я был оглушен, просто одурел от счастья.
И снова перед нами ехал автомобиль. Человек в комбинезоне размахивал какими-то табличками. Выглядело это смешно. Пассажиры уже сгрудились у выхода, хотя все еще горела надпись, запрещавшая подниматься с места. Здание аэровокзала стояло в глубине бесконечно пустой бетонной площади, как сказочный замок. Fiumicino. Фьюмичино. Я повторял это слово. Оно принадлежало мне. Чем меньше надежд, тем больше обещаний. Насколько конец всякой истории интереснее ее начала. Впереди загорелась другая надпись, белая. Темная, мягко освещенная рулежная дорожка, красиво. А на здании диспетчерской огни и светящиеся знаки. Пассажиры в другом самолете были совсем маленькими. Хотел закурить, но стюардесса так посмотрела на меня, что охота пропала. Оно и к лучшему. Во всем порядок. У выхода стоял экипаж, прощался. Легкий ветерок снаружи. Женщина придерживала рукой шляпку, хотя необходимости в этом не было. Ее ошибка мне не мешала. Я был ей рад. Почти трогательно видеть человеческие заблуждения. От здания долетал бой курантов. Так вот, за здорово живешь, я оказался на юге. Стоял и улыбался.
