Во дворике под стеклянной крышей был целый лес из искусственных деревьев, парк, в центре которого находился фонтан. Долго сидел на бортике бассейна, запустив руку в какую-то стеклянную на ощупь воду. Теплый воздух, гулявший по универсаму, шелестел бумажными листьями деревьев. Я любил его, этот шорох и шелест, он меня трогал, он уверял меня, что я жив, что не умер.

Сколько я пробыл в универсаме? Обстановка привычная, но все же приятно было смотреть на людей, поднимавшихся на эскалаторе с этажа на этаж — как снованье заблудших душ по кругам ада. Я был здесь совсем чужой, никто не знал меня, но это было неважно. Как на кладбище имена на могилах, тысячи имен, они взывают: это я! А никто их не знает.

Спросил потом одну девушку, не желает ли она пойти выпить со мной кофе или чего-нибудь в этом роде. Девушка сначала насмешливо посмотрела на меня, но потом согласилась. В магазинном кафетерии были ниши из пластиковых скал с цветной подсветкой. Мы сидели за столиком и смотрели друг на друга.

Потом я придумал, что мне нужно сходить за сигаретами, и вышел из кафетерия, из универсама на улицу. Был вечер, небесная глубь зеленела, на переднем плане плыли розовые облачка, мимо меня громыхал бесконечный поток машин.

Некоторое время искал свой мотоцикл и никак не мог найти. Не разволновался, не запаниковал, сказал только: так!

Попал на задворки магазина, где сгружали товар. Искал свой мотоцикл среди порожней тары, но его там не было. В лучах заходящего солнца поблескивали штабеля спрессованных нейлоновых пакетов. Кудрявая детвора выискивала добычу. Или они просто играли? Увидев меня, убежали.

Над входом в кафе висели два стеклянных шара, светившиеся всеми цветами радуги. Мне это понравилось. Стоял и глазел, как зевака. Лишь когда меня толкнул какой-то прохожий, я вошел внутрь.

Не особенно выбирая, сел за стол, за которым уже сидели двое. И без всякого повода и приглашения заговорил: рассказывал о своем житье-бытье и обо всем, что со мной было.

В определенный момент рассказа — а я чувствовал, что момент подходящий, — я вытащил из бумажника фотографии и сказал:

— Это Перкинс! Мой друг, чтоб вы знали! А это вот я!.. Узнаете меня, или?

Тут я помедлил, долго разглядывал последнее фото, которое держал на ладони, как будто мне было трудно показывать его.

— А это, — сказал я наконец, — это мой сын, мой малыш, с которым жизнь нас разлучила, и я даже не знаю, где он теперь.

Молодые люди глядели на меня в полном недоумении.

Когда же я замолчал и стал постукивать фотографией чужого мальчика по столу, один из них спросил, что я собираюсь делать дальше.

— Путешествую, — сказал я, — еду к морю. Это ведь никому не возбраняется. И слава богу. Не спасение, конечно, но убежать от отчаяния можно. Еду к морю, — сказал я, — значит, приеду к нему.

Попросил их потом рассказать о своей жизни, и они рассказали.

Молодые люди давно уже ушли. Я был последний посетитель. Хозяин хоть и не вышвыривал меня за дверь, но вид имел угрожающий. Я же улыбался. Зачем угрожать? И кому? Какой глубокой нежностью светилась ночь, в которую я вышел. Брел, немного шатаясь. Посреди площади стояло дерево, отбрасывая круглую сторожкую тень. Шаги мои переговаривались на мостовой. Где-то еще был включен приемник, играла музыка. Все огни в универсаме были погашены.

В самом ли деле я рассказал им о своей жизни? А они? Каждый рассказывает о своем: и пусть все было даже совсем не так, думал я, каждый рассказ прекрасен. Я опять улыбался. Пролетел жук-светляк. Красиво рассказать о своей жизни удается не всякому.

Неподалеку от кафе нашел свой мотоцикл. Теперь, когда стоянки опустели, его выделяла оставленность. Полицейский проверил мои документы. И, хотя я был пьян, отпустил. Выехал из города. Кому принадлежит одинокий человек? Какая может быть у него цель? Что за вопросы! В тишине жужжали неоновые трубки уличного освещения. Мусоровоз ехал впереди меня. Что-то в нем громыхало. Из защелкнутой пасти люка торчал рукав рубашки.

Проскочил предместья. Сразу стало темнее. Выехал на простор. Земля была плоской, зеленой, пересеченной водными каналами. Кругом тишина.

Видится мне страна, бескрайняя. Вижу ее крупным планом в красиво округленной округлости. Она не шевелится. Спит, зеленая. Спит, серая. Спит? Большая, бескрайняя, неподвижная.

Вижу ли я ее? Отражается ли она в моих глазах? Глаза мои открыты. Далекие облака над землей. Пилигримы? Отражаются в водной глади озер и речек: будто что-то было. Будто что-то есть.

Луга, пашни, каналы. А небо высокое, сияющее. И оттого, что на небе облака, от которых падает тень, вся земля делится на куски, светло-торжественные и темно-строгие. Все воздушное пространство — как большой легкий дом из ветра и света. Такое ощущение. Вместе с птицами прикоснуться к окну. Взмыть в небо.

Внизу паслись животные; я видел лошадей на выгоне, они прыгали, бегали. Повсюду на воде — лодки, у мостов, у шлюзов. Течения не было заметно. Бросил в воду травинку; она застыла зеленой нитью в тонком стекле. Рыбы кинулись врассыпную.

Целая сеть водных артерий протянулась по стране. Серебряные коридоры в светлой зелени. Всю страну можно объехать на лодке. Мощно вспарывая водную гладь веслами или без всяких усилий под парусом.

Совсем вдали виднелись деревенские крыши, потом опять потянулись заводские трубы. В лесочке мелькнул замок, белый, с колоннами. В коричневатом лесочке с тонкими и согбенными деревьями он стоял тихо и одиноко, как зачарованный. Потом опять равнина, перегороженная лесными заборами. Как широко кругом было видно, и все в красках, смешанных с водой и воздухом. Казалось, небо просвечивает сквозь предметы, как будто все: деревья, кусты и дома — лишь зонтик, прозрачный и нежно растянутый по небосклону. Я смотрел и смотрел. Так вот в чем дело, думал я, пораженный тем, что не могу шевельнуться от полноты знания.

На опушке леса играли дети. То выбегали из-за деревьев, то снова прятались среди них. Теперь было видно, как велики деревья и как малы дети. Верхушки деревьев упирались в прозрачную голубизну неба, в котором будто плавало золото, распространяя смутное и неровное сияние. И хотя было видно одно лишь солнце, чувствовалось и присутствие звезд.

И моя доля есть в этом мире, думал я, и моя.

Я смеялся, как можно смеяться, думая о великом. Оно не поранит, не проглотит. Из сада высыпали собаки, высоко над живой изгородью взлетел мяч. Мужчина курил, прислонясь к окну. На траве лежали простыни — отбеливались. В окне показалось лицо женщины. Дорога была длинной и прямой, как строка. Ехал я быстро, то среди домов, то среди полей. Ехать так было прекрасно, чудесно.

Двое мужчин возились у подъемного моста с ободом колеса, которое приводило в движение вал. Бывают дни — совершенное чудо. Все так ясно очерчено в воздухе. Предметы — словно драгоценности, которые хочется потрогать. Как изящно взметнулись белые балки подъемного моста в нежное небо, в котором плавали белые птицы. А там кирпичные стены домов красиво кутались в зелень садов. И окна были с белой окантовкой. Как-то забылось обо всем на свете. Страдал ли я? Был безнадежен? И ведь знал, что нельзя так думать — будто все в порядке, будто больше нечего делать.

На дороге валялись коробки с битыми яйцами, они желтели на серо-голубом асфальте, к которому прилипла и скорлупа. Экая радость! В придорожной канаве лежали дети и пили яйца. Они помахали мне.

И еще несколько раз эти коробки попались мне на дороге; их растерял, должно быть, какой-то грузовик. Сразу в голове моей стала складываться режиссура праздника, при котором люди швыряют на дорогу яйца. На женщинах светло-голубые платья, они босиком бегут по улицам, залитым желтками. Женщины белокуры. В волосах у них голубые ленты.