И вот однажды на зимовке в горах Тянь-Шаня, где мы жили с женой и маленькой дочкой, я вдруг ни с того ни с сего написал повесть «Сидит и смотрит в огонь». Послал в «Молодую гвардию», она сразу была напечатана и… пошло-поехало, стал писать и писать. Я никогда не учился литературе, никогда не ходил на какие-нибудь литературные кружки или литобъединения. Просто рассказывал о том, что знал, и о том, что со мной случалось. Не так уж это и сложно. Написать рассказ – не то, что подняться по километровой обледенелой стене. Садись и рассказывай, как дело было. Все мои рассказы и повести написаны от первого лица, за исключением разве детективов. Никогда не думал о языке, о форме и прочих литературных изощрениях. Никогда ничего не переделывал и не переписывал. Мне легче новое написать, чем переделывать. Писал быстро и легко. Скажем, приключенческий роман «Золотой Будда» (восемь авторских листов) я написал за 19 дней. Приехал в Переделкино, сел и прямо шлепал на машинку. Мои профессии пригодились. Например, книга К. С. Станиславского «Работа актера над собой» вполне может служить учебником для писателя. Тут и понятия о композиции, и важность детали (куски), и правда жизни (верю – не верю), и задача и сверхзадача – все есть. Пригодилась мне актерская школа и тогда, когда я на Центральном телевидении в качестве автора вел программу «Оглянись, Россия», ведь десяток сценариев часовых фильмов нужно было написать. Альпинизм научил целеустремленности. В альпинизме ходят не ногами и не руками, а головой. Главное здесь тактика и стратегия. Все продумать, рассчитать надо. Тогда будешь на вершине и останешься жив. А наука орнитология учила видеть природу, наблюдать и анализировать увиденное. Я уже не мог написать: «В кустах пела какая-то птица». Знал какая, в каком кусте, как пела и почему.
Как я стал писать детективы, не будучи специалистом в уголовных делах? Очень просто. Когда в годы российского лихолетья посыпались со всех сторон детективы и люди перестали читать что-то другое, я взял книжку Тибора Кестхейна «Анатомия детектива», посмотрел, как это делается (там даже схемы вычерчены), и пошел их шлепать. Мне понравилась эта игра, имеющая свои строгие правила. Боевики, которыми нас пичкают на телевидении, отнюдь не детективы. Пух-пух-пух! Горы трупов и трюков, но никакой игры ума, никакой психологии. Шерлок Холмс, Пуаро и даже Мегре очень милые люди, но несколько старомодны. Меня интересовала психология моих героев. Для этого я прочитал Фрейда и Эрика Берна. Особенно полезной для дела мне показалась книга Берна «Введение в психологию и психоанализ для непосвященных». Каковым я и был. Затем изучил инструкцию МУРа «Алгоритмы работы сыщика».
Детективы мои пошли, тут же печатались, а «Два пера горной индейки» просто поставили на уши всю Кабардино-Балкарию. Хотя я не делал никаких портретов и не хотел никого обличать, читатель узнал в моих героях мафию Приэльбрусья, посыпались благодарственные письма и настолько серьезные угрозы, что мне пришлось отправить кое-кого из семьи в деревню. Я писал о том, что знал. Отличались мои детективы познавательной нагрузкой. Скажем, сюжет «Звезда Багратиона» основан на моем знании российских наград. На эту тему у меня вышло несколько книжек, последняя из них – «Энциклопедия русских наград» («Голос-пресс», 2001). В детективе «Камень» исследуется убийство, совершенное во время восхождения. А у меня за двадцать пять лет набралось около 150 восхождений (Альпы, Кавказ, Тянь-Шань, Алай, Памир, Алтай, Камчатка). Детектив «Два пера горной индейки» просто взят из жизни. Ко мне в Зоологический музей пришел следователь и принес два перышка. Они были найдены в сумке убийцы вместе с дробинами 2-го номера. Мне надо было определить вид птицы и вычертить ее ареал (область распространения), чтобы сократить территорию всесоюзного розыска. Иголка в стоге сена, ибо рисунок пера у различных видов птиц не повторяется, как и отпечатки пальцев у человека. Но я ее нашел, ею оказался улар, или горная индейка, как ее еще называют. Ареал же этого вида улара так мал, что я совершенно точно указал на место его добычи – Приэльбрусье. И преступник был вскоре найден.
Но как неожиданно я начал писать детективы, так же в одночасье и бросил. Когда воруют миллиарды и за год убивают десятки тысяч, что может значить какой-то единичный случай? Да и на прилавки в метро, заваленные детективной макулатурой, невмоготу уже смотреть.
До этого путешествовал по Северу на байдарке и в Коряжме случайно обнаружил украденную из музея Сольвычегодска пелену XVII века. Появилась повесть «Пелена». О своих путешествиях написал еще одну книгу. Принес рукопись – А. Кузнецов. «Запахи Севера» – в «Молодую гвардию» и положил на стол. Смотрю, рядом лежит другая рукопись: А. Кузнецов «Запахи океана». Это был Анатолий Васильевич Кузнецов, который потом уехал и погиб в Англии. Схватил я свою рукопись и бежать. Рассказал Владимиру Алексеевичу Солоухину, он очень смеялся и посоветовал мне взять псевдоним, а книгу назвать «В северном краю». Я так ее и назвал, но псевдонима брать не стал.
Я никогда не стремился к знакомствам с большими писателями и хозяевами жизни. Но был дружен с Солоухиным. Дружба наша давняя. Когда мы с сестрой Лидией были театральными студентами, то дружили с литинститутовцами. Тогда мы и познакомились с Солоухиным.
А потом я ушел в горы и надолго исчез из этого мира. Солоухин написал в «Прекрасной Адыгене»: «Потом Саша Кузнецов внезапно исчезает из Москвы, пренебрегая хорошо начавшейся дорогой киноактера. Тут есть две версии. Одна из них, более романтическая, включает легочную болезнь и категорический совет врачей („если хотите жить“) оставить Москву и переменить климат. Будто бы Саша бросил все, уехал в горы, в Заилийское Алатау, сделался альпинистом, горнолыжником, мастером спорта, защитил кандидатскую диссертацию о птицах Тянь-Шаня и, наконец, стал писать рассказы и повести – в этом именно качестве вновь всплыл для меня в Москве, потому что его повесть “Сидит и смотрит на огонь” прислали мне на отзыв из издательства “Молодая гвардия”». Так мы снова нашлись и я вернулся к московской жизни.
Помню, в Малеевке иду на лыжах, навстречу мне – Тендряков. Я его уже видел в столовой, но не подошел. Узнает ли? Не хотелось примазываться к знаменитости. Он тогда как раз был в зените славы. А тут он останавливается на лыжне: «Саша?! Это ты? Откуда?» Он сначала решил, что я отсидел лет двадцать. В послевоенные годы многие сели. И стали мы вечерком вспоминать студенческие годы, бар «Номер 4» и друзей молодости. Володя помнил все, как он подделывал мне карточку «р-4», по которой давали обеды в литинститутовской столовой, как собирали мы на пиво, а Поженян вынул из-под кровати чемодан, полный женских чулок, взял в горсть и сказал: «Идите, загоните. Я могу снять с женщины чулки, могу ей подарить их, но продавать не могу». Вспомнили, как я фотографировал всех их у дерева: Тендряков, Солоухин, Поженян, Годенко и Шуртаков. 1946 год. Через тридцать лет, в 76-м году я предложил им всем сделать такую же фотографию на этом же месте. Но, увы… Встать рядом они уже не захотели. Вскоре и разошлись по разным Союзам писателей, Поженян в одном, мы в другом.
Солоухин для меня самый значительный писатель второй половины XX века. Не Солженицын, не Леонов и даже не Распутин, а Владимир Алексеевич Солоухин. Потому что он открыл моему поколению глаза на Россию. «Письма из Русского музея», «Черные доски», «Владимирские проселки» были для нас первыми откровениями в осознании себя русскими. Они сложили меня как личность и как литератора. Мы почти ровесники, но он для меня был учителем. Хотя он называл меня своим учителем, когда я его обучал альпинизму. Грузный, уже не молодой, он терпеливо прошел на моем альпинистском сборе обучение технике передвижения по скатам, по льду, снегу и поднялся на вершину, что случается далеко не со всеми новичками. Читайте об этом в его «Прекрасной Адыгене».
Работая в МГУ, я продолжал писать. У меня выходили не только книги рассказов и повестей, очерков о путешествиях, но и сугубо научные книги, вплоть до монографии «Птицы СССР» и книги о птицах мира. Я всегда удивлялся, почему мои коллеги по университету не пишут этих книг. Они знали гораздо больше меня, ведь у меня не было биологического образования, лишь географическое. Если у них в год выходила одна научная статья, скажем, о косточке в ухе совы, то они считали не зря прожитым этот год. Видимо, потому, что они на своих кафедрах были зависимы, там особенно не высунешься, а я всегда чувствовал себя свободным. Выгонят, надел рюкзак – и в горы. Там и кусок хлеба с маслом и возможность заниматься чем хочешь. Как пел Юра Визбор: «А только есть на свете горы, куда так просто убежать».
