После войны я учился в Театральной школе-студии Ю. А. Завадского, а сестра моя Лидия была студенткой Московского Городского Театрального Училища. Вокруг нее, красавицы, всегда вились поклонники, в том числе и студенты литинститута. За одного из них она вышла замуж. Я же в то время был кинозвездой: снялся в главных ролях в трех фильмах, меня все знали. И вот мы, театральные студенты, дружили с литинститутовцами. На площади Пушкина в одноэтажном доме располагался тогда знаменитый «бар номер четыре». Литинститут рядом. Мы собирались в этом баре, читали стихи, с задором молодости и не без рисовки говорили об искусстве, театре, литературе. Но с оглядкой. Нехорошее было время. Сажали. Верхом смелости тогда считались четверостишия Николая Глазкова, помню их до сих пор.

Или:

Солоухин не очень-то выделялся в то время. Моим кумиром был Григорий Поженян. Он ходил весь в орденах и медалях, а стихи читал с таким напором, что всех оттеснял и был первым поэтом. Говорил, что чемпион черноморского флота по боксу, и, действительно, победоносно работал кулаками в нередко возникавших в баре и около него драках. Тогда, в 1947-м, 1948‑м, – первыми поэтами вместе с Поженяном считались Урин, Кобзев, Бушин, Шуртаков, Рампах (Гребнев), Калиновский и этот, как его, «коммунисты, вперед, коммунисты, вперед», – Межиров. Солоухин, как и Тендряков, занимали скромное место в их буйной компании. Расула Гамзатова, худого, носатого, в грязной шинели (на фронте он не был), никто всерьез не принимал, ни о каких евтушенках мы и слыхом не слыхивали. Но вот остались со мной навсегда строки, произносимые низким солоухинским голосом, с его владимирским говором:

Мы, актеры, учили их читать стихи. Теперь я понимаю, что это глупости. Солоухин напевал свои строки басисто и торжественно. И незабываемо.

Где теперь Калиновский, где Урин, где Межиров и другие комсомольские поэты? Впрочем, где Межиров – известно – в Израиле. Другие имена остались от того курса литинститута – Тендряков, Шуртаков, Бушин, Бондарев и среди них на первом месте стоит имя Владимира Алексеевича Солоухина. Можно без конца говорить о значении творчества Солоухина, но лучше Священного патриарха всея Руси Алексия II не скажешь. У гроба Солоухина в храме Христа Спасителя он произнес: «Владимир Алексеевич первым начал духовное возрождение нашей жизни, первым пробудил в нас национальное самосознание».

Собрались у дома и пошли по деревне на кладбище. Деревенская улица вся покрыта натечным льдом. После оттепели ударил мороз и по дороге можно было кататься на коньках. Поэтому шли, держа друг друга под руки.

Впереди меня шла шеренга, в которой мой зять и Володя Алексеев поддерживали мою жену, а я слева держал священника отца Валерия, справа же за меня держалась учительница из села Карачарова Нина Трофимовна.

Отец Валерий, высокий, черная борода с проседью, шел в кроссовках, выглядывающих из-под длинного подрясника.

– Мы в детстве приходили походом в Алепино к писателю Владимиру Алексеевичу Солоухину. Беседовали с ним. Он нас принимал, да… Ловили здесь рыбу внизу. Пионерами мы тогда были. Да… Шестьдесят третий год. Я учился в седьмом классе. Он как раз тогда написал «Черные доски», и его хотели, как будто, из Союза писателей… удалить. Он тогда удивлялся, в Рождественском колокольню повалили, лежала. Он возмущен был.

– Где вы теперь служите, отец Валерий? – спросил я.

– Служил в Ярославской области шестнадцать лет, а теперь вернулся сюда, на родину, в Лакинске служу.

Деревня Алепино пустынна, только у одного дома на лавочке сидели старик со старухой. Лишь в четырех домах зимой теплится еще жизнь.

На лето приезжают бывшие деревенские жители из Владимира, и она оживает. Солоухин в 60-х годах насчитал 34 дома в Алепине, думаю, так оно и осталось.

Кладбище на окраине Алепина расположено в сосновом и еловом лесу, над обрывом. Мы прошли мимо расчищенной от снега могилы Солоухиных. Здесь под черными крестами лежат отец и мать Владимира Алексеевича, его сестры. Над тремя сестрами поставлен вертикально плоский камень с их портретами, как это у нас обычно делали.

Сугробы уплотнившегося снега среди елей, и между них могила писателя Владимира Солоухина. Подровненный снежный холмик, деревянный крест с его фотографией под стеклом и красные розы на снегу. Началась панихида. У могилы Роза Лаврентьевна, Елена Владимировна и Ольга Владимировна. Позади и вокруг человек пятьдесят владимировцев. После панихиды, как положено, речи. Мне было стыдно, что я не мог сдержать слез. Давно такого со мной не случалось. Очень трогательно выступала Оля.

«Мне всегда казалось, – говорила она, – что папа лучше всех понимает, что происходит в мире, лучше всех скажет, расставит как-то все акценты. Как надо. И вот пришли эти дни. Папы не стало. Надо было хоронить здесь, крест вот этот… И куда бы я не приходила, все говорили: “Это для Владимира Алексеевича? Да мы все сделаем”. Мне казалось, весь народ помогает, любовь народная. Когда человек умирает, он страшится смерти, он страдает. Но как он держался! Для мамы и для меня… Он не показывал нам, что все понимает. А уж в последние дни все по деталям нам рассказал, как он хочет, чтобы похоронили, где и на каком месте похоронить. Но это было в такой деликатной форме. Всегда, между прочим. Только друзьям, которые приходили, говорил: “Девчонкам помогите в деревню меня…” Он знал, что это тяжело, но и знал, что помогут. Он знал, что будут приходить на его могилу и вспоминать. И вот собрались люди в этот жуткий холод, родные и близкие люди. Он знал, что русские люди придут к нему на могилу и через год и через пять и через десять лет. Спасибо вам. Поклон вам».

А потом было застолье, и сидевшая рядом со мной женщина лет тридцати восклицала: «Есть у нас мужчины?!» Это означало, что я должен был вновь наливать ей в стакан водки, рюмку она отвергла. Делал я так шесть раз, потом мужчиной стал кто-то другой. На кладбище этой женщины я не видел. За столом трудно было услышать выступавших, притихли немного только тогда, когда взял слово Благочинный. Священнослужитель высокий, полный и громогласный. Он призвал всех содействовать восстановлению храма Покрова в Алепине. Ответное слово Ольги Владимировны заглушили пьяные разговоры, но я сидел рядом и слышал, как она сказала: «Если бы папа сейчас был рядом и слышал вас! Это важнее всего. Когда он приезжал, у него уже болело сердце в последнее время, он только об этом и мечтал. Он сейчас поставил бы на первое место не свою новую книгу, а восстановление этого храма в деревне. Он поэтому и просил, чтобы его здесь захоронили».

За год до своей кончины Владимир Алексеевич, уже больной, приехал в ЦДЛ на мой семидесятилетний юбилей. Выступал, говорил теплые слова, а потом начал читать стихи и остановился – забыл. Раньше такого с ним не случалось. Но зал зааплодировал ему при этом. Затем я приехал к нему в Переделкино. Он заметно сдавал. Разрыхлел как-то, осел, противный насморк привязался к нему и не проходил. На стуле возле кровати пузырек, таблетки, пипетки. Сидит за письменным столом, а у ног его лежит тоже старая и такая же толстая собака. Умерла она почти одновременно с Владимиром Алексеевичем.

О России он говорил как-то бесстрастно и отрешенно, видно было, что он болен и устал также от постоянной щемящей боли за страну и народ.