Все бесплатно.
Отойдя в сторонку, попивали чай, и в разговоре я сознался Лене, что в прошлый приезд, несмотря на голод, я не решился подойти к кухне, не считал себя вправе есть бесплатно то, что полагается ребятам с баррикады… А вот сегодня мы как бы с ними заодно.
— Сегодня заслужили, — подтвердил он в шутку.
ЗАБОР — ГАЗЕТА
Мы вернулись в старый город.
На двух бетонных плитах, перегораживающих одну из улочек, ведущих на Домскую площадь, надписи: на одной имитация могилы Рубикса, на другой — наспех начертанные наискось слова:
Повсюду на заборах, на грузовиках, на стенах домов, в витринах и так далее — листки, газеты, карикатуры, даже фотографии.
Так народ, до сей поры безгласный, выразил себя.
«Горбачев, совесть народа — не твоя совесть!»
«Горбачев — Незнайка в стране дураков». (Детский почерк.)
На этой я перестал быть лишь свидетелем и сам расписался.
«Партия — тупость и нечесть, и стыд нашей эпохи».
«Не волнуйся Хусейн, мы с вами договоримся». (На карикатуре опять Горбачев.)
«Омоновцы, защищаете вы неофашистов, нападаете на безоружных, настоящие мужчины так поступают?»
«Банда Рубикса, выведи отсюда своих убийц!»
«Солдат, помни! Кровь смоешь, позор — вечен!»
По-латышски, мне перевел Леня:
«Армия КПСС — сколько же тебя на нашей маленькой земелюшке?»
«КПСС, ты можешь в нас стрелять, но ты не достигнешь цели!»
Их тысячи, этих листков, сколько я потом ни приезжал и ни переписывал, они появлялись все новые, и зафиксировать их всех было невозможно. Но это и есть тот самый глас народа, который долго молчал. Теперь он заговорил голосом плакатов. Сознаюсь, хотелось хоть один взять на память, сохранить как документ, но я не сделал этого: стало жалко, что кто-то не сможет прочесть. А, может, и так: народ при помощи этих листков освобождается от сидящего в нем раба?
Листки везде, хоть я назвал это (но не я придумал) забор-газетой, на грузовиках, на деревьях, даже на спинах и на нарукавниках…
В этом, впервые увиденном мной самиздате, автор-народ возвысил свой голос до высочайшей ноты, доказав, что он выжил, что он свободен.
Не случайно один из многих читателей листков, вдруг не кому-то, а просто так, в пространство, произнес: — Дайте жить людям. Господи, как коротко и верно.
Мы вернулись на Домскую площадь.
Посреди площади огромная, оставшаяся от Нового года, елка, украшенная вместо игрушек множеством плакатов… Что-то в адрес ОМОНа, который сравнивался с гестапо!
У подножья елки — фотография погибшего от рук омоновцев водителя Роберта Мурниекса, в окружении множества горящих свечей. Его портреты повсюду, украшенные цветами, свечами, тут же даты жизни и смерти: 1952 г . — 16.1.91 г.
Первая жертва ОМОНа. Мы еще не знаем, но догадываемся, что не последняя.
Мы разносим газеты и раздаем их рабочим, сидящим у костров, шоферам на грузовиках, девушкам-медсестрам, дежурящим в Домском соборе, сейчас здесь оборудовано под госпиталь.
Замерзнув, мы зашли сюда просто погреться и вдруг попали в иной, не баррикадный, а божественный мир спокойствия и тишины. Даже медсестры в белых халатах не нарушали этой гармонии… Да и что может быть естественнее, чем сестры милосердия, расположившиеся в божьем храме!
Звучала тихая музыка, орган.
Звучала не на обычном концерте, как мы привыкли, для пришедших сюда по билетам слушателей, а для отдыхающих от дежурства рабочих ребят, которые, как и мы, заглянули сюда, чтобы погреться.
Я прошел вдоль скамеек, вглядывался в лица. Я давно понял, что надо сейчас смотреть, всматриваться в лица этих людей, они не такие, как в обыденной жизни.
В трамвае таких лиц не бывает.
Внутренняя сосредоточенность и одновременно отрешенность в них. Они будто очистились от случайного, от былого, и оттого кажутся почти святыми.
Вспомнил, как с одной моей знакомой, актрисой известного театра, посетили мы одного верующего во время долгого поста. Он принял нас благородно, сдержанно, но коротко, его силы были на исходе. Но лицо его светилось, вот, как у этих ребят. И вдруг моя знакомая воскликнула: «Хочу такое лицо».
Мы ушли, но всю дорогу она исступленно повторяла: «Хочу такое лицо. Хочу…»
Впору сейчас и мне было воскликнуть:
— Хочу такое лицо!
И вдруг я вспоминаю, а ведь сегодня суббота, 19 января, — великий праздник Крещение Господне.
Христос принял крещение для того, чтобы собственным примером освятить обряд, который, благодаря Его искупительным заслугам, впоследствии сделался знаком покаяния и очищения от первородного греха.
«Кто будет веровать и креститься, спасен будет» (Марк XVI, 16).
Ну, что же, наш первородный грех — переворот семнадцатого года, который так рьяно поддержали латышские стрелки. Может быть, без них, верных охранителей большевистских вождей, тем бы не устоять в критические дни.
Теперь внуки стрелков, отвергнув ложный путь дедов, вышли в эти дни защищать от большевиков свою свободу, и это есть знак очищения и покаяния. Они поверили в очиститель-ную силу своей свободы. И ничего уже с ними не сделать. Горбачевская команда может их, каждого из них, убить. Но пока они живы, они будут выходить на улицы и строить баррикады, которые увиделись господину Денисову как нарушение городского порядка.
Не случайно среди листовок и призывов встречаются и довольно часто библейские мотивы. Такие, например:
«Зло заговорит там, где молчат терпение, надежда и любовь…» (Плакат на грузовике.)
И там же:
«Господи, спаси нас от враждебности, пока нет любви…»
А еще одно, обращенное к большевику Рубиксу, который частью и заварил эту кровавую кашу:
«МОЛИЛСЯ ЛИ ТЫ НА НОЧЬ, ФРЕД ПЕТРОВИЧ?»
Христос сказал апостолам: «Идите и поучите все народы…» (Матфей).
Ну, что ж, в эти дни все народы обращены на первый и такой трагический опыт Балтии, где решается и их судьба.
Всех, и лично моя тоже.
Так я шел вдоль рядов и будто споткнулся: вдруг вспомнил, что здесь, на концерте Баха, пять лет назад в январе месяце 86 года, познакомился с Мариной, моей женой.
Я даже помню эту скамеечку, стоящую в правом крыле, боком к органу. Билеты были так себе, хотя достали мы с трудом.
В этот год, начала всяких перемен, хотя ничего еще особенного, что предвещало такой разрушительный конец, еще не ощущалось, молодая и уставшая от долгого развода женщина приезжает всего на три дня пожить в Доме творчества у моей приятельницы Инны Громовой. Ее сажают за наш стол, слева от меня, в торце стола.
А вечером мы едем в Домский собор и оказываемся рядом. Даже кажется так, что сперва мы сидели не рядом, а потом, после перерыва, кто-то с кем-то поменялся местами и мы оказались друг с другом…
То есть, мы были со всеми, но вдруг ощутилось, что никого, кроме нас и музыки, в этом прекрасном храме нет… Звучал орган, вот, как сегодня, ибо он обращался лишь к нам, и божественное просветление снизошло на нас двоих, хоть и не было вымолвлено ни слова между нами и я еще не ведал про ее такое одиночество, и она не знала ничего о моем.
Конечно, спасаясь от космического холода в душе, в теплой Балтии, я не мог тогда знать, что рядом со мной сидит выброшенная судьбой из жизненной колеи женщина и эта короткая поездка для нее спасение, хоть на несколько дней, но и она могла не состояться, потому что накануне отъезда прямо в редакции ее обокрали, забрав деньги на билет…
