— И у меня тоже!.. Я чуть не умерла, когда ты поднесла мне стакан воды… Мне хотелось заключить тебя в объятия… прижать к сердцу… говорить тебе самые нежные слова!..

Мамаша Буффарик и старый сержант смотрели, растроганные, на счастье матери и дочери, которое они сотворили своими руками. С трогательным тактом они поднялись и тихонько направились к выходу, чтобы не мешать излияниям матери и дочери.

Княгиня остановила их:

— Мои добрые друзья, останьтесь! Вы никогда не будете лишними… Я хочу разделить свое счастье с вами. Роза — моя дочь, но она и ваша дочь… и я обязана вам не просто признательностью!

— О мадам, как вы добры! — воскликнула мамаша Буффарик. — Мы выполнили свой долг… и ничего больше… но если бы вы знали, как разрывалось мое сердце… при мысли о том, что мы можем потерять нашу Розу…

— Да, мадам, — с достоинством подхватил сержант. — Мы счастливы, что все так получилось… но мы любим Розу всей душой… и не видеть ее больше… это было бы слишком жестоко…

Девушка осторожно высвободилась из объятий княгини и, обхватив руками за шею маркитантку и сержанта, пылко прижала их к груди и сказала звенящим от счастья голосом:

— Ты всегда будешь для меня мамой Буффарик, ты всегда будешь папой Буффарик… и я всегда буду вас любить… от всего сердца. Благодаря вам у меня теперь есть и другая мама… Она была очень несчастна, и вы не будете ревновать, если я постараюсь отдать ей сегодня хотя бы частицу нежности, которой она была лишена так долго.

— О Розочка, пташка моя, как славно ты поешь, — отозвался сержант, воинственная физиономия которого осветилась доброй улыбкой. — Нет, мы не будем ревновать тебя к родной матери. Люби ее без оглядки, люби без памяти. Ведь она так ужасно страдала, в то время как ты доставляла нам радость.

— Хорошо, Роза!.. Хорошо, мой добрый Буффарик, — сказала княгиня, красивое лицо которой выражало неописуемую радость. — Моя нежность не будет эгоистичной, и потом, когда эта ужасная война кончится, мы будем вместе, я надеюсь…

В эту самую минуту, словно опровергая надежду на близкий мир, издалека донесся грохот пушек. Порыв ветра принес этим счастливым людям грозные звуки бойни. Пока здесь французы и русские любили друг друга, там русские и французы друг друга убивали!

Дама в Черном глубоко вздохнула. Ее надменный голос, с жесткими металлическими нотками, смягчился. Глядя на Розу с бесконечной нежностью, она прошептала:

— Но когда это будет?

Буффарик ответил с ласковой фамильярностью старого вояки:

— Будем надеяться, мадам, что скоро… Эта жестокая война унесла слишком много жизней, не говоря о нашем Жане. Его судьба всех очень тревожит. Храбрый Жан!.. Здесь кое-кто чахнет по нему, не так ли, Розочка?

— Бедный Жан!.. — вздохнула девушка, заливаясь краской.

— О, на свете есть некий месье Жан, которым ты как будто интересуешься, дитя мое? — спросила Дама в Черном со снисходительной улыбкой.

— Извините, мадам, — с обычной своей непосредственностью перебил Буффарик. — Это совсем не месье… это солдат! Первый зуав Франции! Красивый, как принц из волшебной сказки… сильный, как Самсон…[251] храбрый, как Боске, и добрый, как Бог.

— Так он просто герой романа!

— Герой, которого все знают, которого обожает вся армия. И все сокрушаются, что его нет.

— Он ранен?

— Нет, мадам, он в плену.

— И ты любишь этого солдата? — спросила княгиня девушку, которая посмотрела ей прямо в глаза и ответила твердо:

— Да, мама!

— Как его зовут?

— Оторва! — вместо девушки ответил солдат.

— Мой враг! — вскрикнула княгиня, слегка нахмурясь.

— Но враг великодушный… такой великодушный, вы даже не представляете! Он двадцать раз мог вас убить, когда вы бесстрашно обстреливали наши укрепления… Вас двадцать раз могли сразить пули его разведчиков… Но он испытывал безграничное уважение к вашему мужеству, вашему патриотизму и приказал, чтобы вас щадили. И еще должен сказать, что этого хотела Роза, а Оторва делает все, чего она хочет.

— Да, герой и благородный человек, — заключила княгиня. — Но Оторва — это лишь прозвище, которое выразительно определяет человека… А как его настоящее имя?

— Жан Бургей, — ответила Роза.

— Бургей! — вскрикнула княгиня, вне себя от удивления и радости. — Не сын ли он или родственник старого офицера из гвардии Наполеона Великого?

— Да, мадам, Жан — сын майора Бургея… из конных гренадеров.

— О моя девочка… дорогая моя девочка, какую новую радость даришь ты мне в этот благословенный день! Сама того не зная, ты соединила доводы сердца и рассудка, и ты не могла сделать лучшего выбора, полюбив Жана Бургея!

Братья-друзья. — Приключения офицера Великой армии в Сибири. — Новая семья. — Неумолимый губернатор. — Перед графом Остен-Сакеном. — Та, кого не ждали. — Кузены Дамы в Черном. — Перед последней битвой.

Вернемся в Севастополь.

Оторва, почти без сознания, являл собой какое-то жалкое подобие человека, который по воле слепой судьбы болтался между жизнью и смертью.

Но жизнь пересилила смерть. И суровый солдат, думавший, что он последний раз видит небесную лазурь и солнечный свет, испустил крик изумления и радости.

Ничего не скажешь, можно быть молодым, готовым на все, не бояться смерти, смело заглядывать в стволы ружей, из которых сейчас вылетят пули. Но как все-таки хорошо сознавать, что снова живешь!

На мгновение наш герой испытал какое-то детское ликование. Сердце его забилось, душа трепетала, на глаза навернулись слезы…

Итак, Оторва жил… Хотя на это не было никакой надежды… хотя минутой раньше, судорожно сжавшись, он ждал, что его грудь пронзят двенадцать пуль.

Он жил!.. И русский, который его спас… враг или уж, по крайней мере, неприятель, назвал его братом… протянул ему руку!

Оторва бросился в объятия майора, и гигант, сжимая его так, что тот чуть не задохнулся, сказал тихонько:

— Жан!.. Брат мой… Нет, тебя не убьют, тебя не тронут…

Сияющий Оторва, сам не свой от радости, с трудом находил слова:

— Вы… мой брат?! Вы, кому я обязан жизнью…

— Да, я твой брат!

— Не знаю… я ничего не понимаю… но я схожу с ума от радости… О, это безотчетное влечение… эта дружба, возникшая так внезапно… это чувство, которое с первого же часа родилось в моей душе…

— И у меня тоже, Жан!.. Лишь только я тебя увидел!

— Как я счастлив и как горд, — сказал Оторва. — Мой брат… самый храбрый солдат русской армии… а в груди его — самое благородное сердце!..

— Я испытываю еще большую гордость и радость, Жан!.. Ты — герой французской армии! Но сейчас не время и не место открывать друг другу душу… изливать наши чувства… Пойдем, по дороге я все тебе расскажу.

Между тем разбежавшиеся было солдаты и унтер-офицер, который ими командовал, смотрели на эту сцену, полную драматизма, в замешательстве, которое со стороны могло показаться смешным. Они не знали, что им теперь делать, и, приставив ружья к ноге, неподвижно застыли в ожидании новых приказов.

Майор вырвался из объятий зуава и, взмахами сабли подчеркивая каждое слово, громко приказал:

— Казнь отменяется!.. У меня распоряжение командования… Возвращайтесь на свои посты. За пленного отвечаю я!

Озадаченные солдаты, которые все меньше понимали, что происходит, отошли в сторону и вскоре исчезли, словно хор в античной трагедии.

Потом офицер и сержант, русский и француз, друзья и братья, пошли рука об руку, стараясь проскочить между разрывами бомб. И прямо на ходу Оторва спрашивал, не в силах сдержать любопытство:

— И все-таки, брат мой, ваше русское происхождение… ваше русское имя…

— Для начала, Жан, мой дорогой, у меня к тебе просьба. Говори мне «ты» — у меня есть на это право, да между братьями по-другому и быть не может.

— Да, господин майор… да, Поль… я постараюсь; но если я собьюсь, вы меня… ты меня извинишь.