Но одна старуха цыганка была задержана. Ее подвергли строгому допросу. То угрозами, то посулами у ведьмы вырвали кое-какие признания. Да, именно ее банда выкрала девочку. Подчиняясь гнусному инстинкту хищников и грабителей, они похитили мою дочь. Преследуемые по пятам, повсюду гонимые, под страхом тюрьмы, эти несчастные в предыдущую ночь бросили ребенка, который мог послужить против них уликой. Они положили его у входа в маленький форт, расположенный по правую руку, недалеко от дороги на Кель.

«Когда это произошло?» — спросила я у старухи, которая что-то бормотала и мямлила, окидывая все вокруг взглядом загнанного животного. «Прошло ровно двадцать четыре часа», — ответила та не колеблясь, к моему восторгу. «Ты можешь меня проводить?» — «Да, могу». Мы трогаемся с лихорадочной поспешностью. Я полна радужных надежд, я верю, что скоро обрету мое дорогое дитя. Мы подъезжаем к строению. Я узнаю, что оно называется Форт-Вобан. Перед подъемным мостом разбит большой цветник с зимними цветами… с рождественскими розами!.. «Вот здесь и положили ребеночка», — показывает старуха. «Ты говоришь правду?» — спрашиваю я ее с сомнением. «Клянусь моим вечным спасением!» Вход в форт расположен в пятидесяти шагах от дороги. Я бегу туда и нахожу сторожа, старого солдата. «Моя дочь!.. Мою дочь бросили здесь… вы, наверное, слышали… видели ее… нашли… Говорите же!.. Отвечайте!.. Верните мне ее!.. Вы получите целое состояние!..» Но сторож ничего не знает!.. Он не понимает даже, о чем идет речь!.. И никаких следов моей дочери… вернее, след есть — примятые цветы, несколько сломанных стебельков, несколько увядших венчиков…

Отныне всякая надежда потеряна. Моя дочь исчезла, и я не увижу ее больше никогда… никогда!

«Нет, это здесь!» — твердит старуха. Но я уже не слышу ее. Последний удар оказался слишком тяжелым. Голову мою стягивает железный обруч, молния пронзает мозг, сердце перестает биться. Мне кажется, что жизнь покидает меня, и я падаю как подкошенная!

Не знаю, что было дальше. В течение долгих дней я спорила со смертью, которая не хотела меня принимать. Терзаемая лихорадкой, в непрестанном бреду, во власти неотступной идеи, я звала мою дочь!.. Мою дочь, которую я потеряла навсегда!

Но смерть, которую я так призывала, снова меня отвергла. Увы, я выздоровела, чтобы страдать и проклинать Францию, где рухнуло мое счастье. С этого времени я не осушала слез и никогда не снимала траура!

Душераздирающая исповедь окончилась, и воцарилось горестное молчание. Мамаша Буффарик горько рыдала, сержант Буффарик, старый солдат, закаленный двадцатью пятью годами сражений, тысячу раз бросавший вызов смерти, плакал, как ребенок.

Он смотрел на жену и как будто о чем-то спрашивал ее взглядом. Катрин закрыла лицо руками и прошептала:

— Скажи!.. О да… скажи!.. Господи!.. Так поздно!.. О, бедная женщина!

Сержант Буффарик вытер слезы, почтительно склонился перед Дамой в Черном и сказал прерывающимся голосом:

— Да, мадам, вы ужасно страдали… вам выпала жестокая участь… Вас преследовал злой рок… Но если вы проявили такую отвагу перед лицом несчастья… сможете ли вы быть столь же сильны, встретившись с радостью… огромной… нежданной радостью?

Княгиня вздрогнула всем телом. Ее здоровая рука потянулась к старому солдату, выражая пылкую мольбу, из побледневших губ готов был вырваться крик. Неужели ее вправду ждала радость… что-то необыкновенно хорошее… неожиданное и счастливое, такое счастливое, что это невозможно выдержать… Она с трудом справилась с волнением и произнесла:

— Говорите, друг мой… я больше ни на что не надеюсь… говорите же… Только помните о том, что я пережила восемнадцать лет назад… Нового разочарования я не перенесу…

— Поверьте мне… Вашим мукам приходит конец… Да, мадам, клянусь честью солдата! Соберитесь с силами!..

— Но говорите же!.. Умоляю вас, говорите!

— Да, мадам. Разрешите мне лишь в нескольких словах закончить историю малютки, брошенной в цветнике с рождественскими розами.

— Боже мой!.. Боже мой!.. Снова ждать! — простонала княгиня, которую терзали былые разочарования и нынешние страхи.

— Это необходимо, мадам, — почтительно, но твердо отвечал сержант. — Я буду краток. — И он продолжал, спеша избавить несчастную мать от страданий: — Старая цыганка не обманула вас! Ее соплеменники действительно положили ребенка в цветник… и тотчас кинулись бежать, как воры, в сторону Рейна. Прошло несколько минут, не более четверти часа… Ночь… Малютка отчаянно плачет в темноте. И в это время из форта выходят трое — старик, молодая женщина и молодой мужчина. Молодые только что, за день до этого, обвенчались. Муж, солдат, возвращается в полк. Жена и старик отец провожают его. Женщина слышит пронзительный плач ребенка. Охваченная жалостью, она наклоняется, поднимает его, прижимает к груди. «Брошенный ребенок… подкидыш… бедная малютка!.. О-о, мы не можем ее здесь оставить… Друг мой, давай возьмем ее… мы будем ее растить… воспитывать…» — говорит молодая женщина. «Давай, — отвечает солдат. — Это будет первый шаг к счастью нашей семьи». «А я сразу становлюсь дедушкой, — добавляет старик. — Ведь вы усыновите малютку?» «И мы воспитаем ее как княгиню! У меня теперь жалованье — су в день!»

— Как княгиню! — прервала рассказ Дама в Черном. — О, ирония судьбы. Но откуда вы так хорошо знаете все подробности?

— Минуту терпения, прошу вас! Брошенная малютка… еще вчера дочь княгини… сегодня — солдатская дочь, это ваша бедняжечка!..

— Но продолжайте же… сжальтесь надо мной… Где она?.. Вы… меня убиваете!

— И смотрите, мадам, как распоряжается нами судьба, — продолжал безжалостный Буффарик. — Старый солдат служил в Форт-Вобане сторожем… почетная отставка. Но в этот час он уезжал вместе с молодоженами в отпуск, довольно далеко, на другой конец Франции. На своем посту он оставил другого старого солдата, приехавшего накануне вечером. Его-то вы и расспрашивали на следующий день. В то время, естественно, не было ни железных дорог, ни телеграфа, ни газет. Поэтому о вашей ужасной истории семья солдата ничего не знала… до сегодняшнего дня.

— Кто же? Кто эти прекрасные люди… эти золотые сердца… я их благословляю… И где ребенок?.. Где моя дочь?

— Так вот, мадам, — продолжал маркитант, у которого перехватило горло и снова увлажнились глаза, — старик — это папаша Стапфер.

— Ах! Что я слышу!.. Это его письмо…

— Женщина — это Катрин… моя жена, вот она… а мужчина — это я, Буффарик!

— А ребенок!.. Где ребенок?.. — нечеловеческим голосом прохрипела Дама в Черном.

— Мы не знали имени этой девочки… и мы назвали ее Розой… в память о цветнике с рождественскими розами, в котором мы ее нашли. Роза — наша приемная дочь, и мы любили ее, как родную… Роза, мадам, это ваша дочь!

Благодаря деликатности Буффарика, благодаря тому, что он, если можно так выразиться, дозами выдавал матери ее счастье, удалось избежать катастрофы. По мере того, как марселец говорил, княгиня сначала поняла, что ее дочь жива… потом, что скоро она обретет ее… потом, наконец, что маленькая Ольга превратилась в прелестную девушку, в юную Розу, которую Дама в Черном уже любила и которая спасла ей жизнь.

Таким образом, Буффарик уберег от нового ужасного потрясения это бедное исстрадавшееся сердце.

Тем не менее основания для тревоги были — безумие промелькнуло в больших глазах матери, когда она мучительно всматривалась в свое дитя.

Потом хлынули слезы — те сладкие слезы, которые гасят всепожирающее пламя прежних страданий. И прерывающийся голос назвал дорогие имена.

— Ольга!.. Дорогой мой ангелочек… моя любовь… моя жизнь!.. Роза!.. Любимая моя… моя радость… моя гордость!.. Ты такая, какой я видела тебя во сне… красавица, добрая, храбрая…

Девушка опустилась на колени перед постелью женщины. Прелестное личико Розы приблизилось к лицу матери, и та осыпала его поцелуями.

— Моя мать! Вы — моя мать!.. Как я люблю вас… и как давно уже люблю… Мать!.. О, если б вы знали… Как сжалось мое сердце… и сильно и сладко… тогда… первый раз… когда я увидела вас на Альминском плато…