Свои арсеналы и склады французы разместили на участке, который русские называли Пастуший хутор. Посередине возвышалось здание с небольшой квадратной башней, завершавшейся куполом. Его стали называть Дом с колоколенкой.

На взгляд осаждавших, это, безусловно, была самая заметная и самая важная точка.

Здесь же был оборудован и командный пункт занимавшегося осадными работами подполковника Рауля. Этот доблестный офицер олицетворял собой атаку, как Тотлебен олицетворял оборону. Раулю предстояло покрыть себя славой и заслужить похвалу своего противника.

От Дома с колоколенкой до Мачтового бастиона было две тысячи метров. Немного ближе и левее, в одном из уцелевших домов открыли полевой госпиталь, а в так называемом Сожженном доме, несмотря на близость русских, устроили склад, приспособленный для осады.

Обустройство тыла занимало армию до седьмого октября — дня, когда была проложена первая траншея. Операция эта была деликатная, опасная и в высшей степени волнующая.

Ночью тысяча пехотинцев под водительством пятидесяти саперов в полной тишине выдвинулась к Сожженному дому. У каждого из солдат висело на перевязи ружье, на плече лежала лопата и кирка.

Их сопровождали три батальона поддержки, а еще пять оставались в резерве, у Колоколенки, готовые при малейшей тревоге прийти на помощь.

Каждый из работников тащил по туру. Отряд выстроился в две цепочки, которые шагали какое-то время рядом, в сторону противника, а потом повернули, одна налево, другая направо, образуя таким образом уже одну цепь.

По сигналу «Стой!», произнесенному голосом тихим, как дыхание, солдаты бесшумно опустили на землю туры, оружие и инструмент.

Унтер-офицеры из саперов подровняли натянутыми веревками линию туров, и солдаты настороженно ждали, когда будет подан сигнал к началу работ.

Тем временем подразделения, призванные обезопасить работу саперов, группировались по ротам и отделениям и выставляли часовых перед линией фронта.

Строгий приказ запрещал стрелять, бряцать оружием, повышать голос, вообще производить какой-либо шум. В случае тревоги надлежало отступать в полной тишине.

Ничто не двигалось, и в это поистине торжественное, волнующее мгновение было слышно, как бились сердца, как вырывалось дыхание из груди тысячи бойцов, которых один залп картечи мог смести с лица земли.

Наконец капитан тихим голосом отдал команду. Ее передали от человека к человеку по всей линии: «Начали!»

Тысяча заступов поднялась и упала, вонзаясь в землю. Каждый старался изо всех сил соблюсти грозный приказ о тишине. Это был вопрос жизни или смерти.

К счастью, ночь выпала темная — хоть глаз выколи, и русские, занятые, вероятно, какой-нибудь подобной работой, не подавали признаков жизни.

Французы работали очень усердно, с лихорадочной быстротой, подстегиваемые инстинктом самосохранения.

Выдолбленную заступами землю перекидывали лопатами в поставленные стоймя туры, которые постепенно заполнялись.

Наполненные до краев, они послужат хорошей защитой от огнестрельного оружия той, уже далекой от нас эпохи.

В полночь новая тысяча саперов сменила своих уставших товарищей.

В шесть часов утра ошеломленные русские обнаружили прямо перед собой линию траншей длиной в тысячу метров и два бастиона, соединенных насыпью, за которой солдаты могли передвигаться во весь рост и отвечать огнем на огонь противника.

Огонь этот не заставил себя долго ждать. Вся линия русских укреплений заволоклась дымом. Прозвучал, постепенно затихая, орудийный залп. Однако от плохо откорректированной стрельбы оказалось больше шуму, чем ущерба.

Около тысячи ядер израсходовали менее чем за час. Большое их число перелетело через линию траншей и попало в Карантинную бухту, которую с тех пор так и называли: бухта Ядерная. К концу осады там было больше железа, чем земли!

Несмотря на огонь, саперы продолжали с лихорадочной поспешностью вести ходы сообщений. Линия укреплений растягивалась на глазах направо и налево.

Саперы подходили еще и еще. Их энтузиазм не уступал энтузиазму осажденных.

Траншеи готовились к обстрелам и штурму, грозную близость которого ощущали все воины.

Артиллеристы прорезали амбразуры для пушек, уложили мешки с землей, выровняли и утоптали площадки. Саперы выдолбили ступеньки для ружейной стрельбы. Для преодоления брустверов соорудили настоящие лестницы для штурмовых колонн, которые устремятся вперед после того, как пушки разрушат вражеские укрепления.

Неожиданно возникла серьезная трудность. Саперы столкнулись с необычным препятствием — не стало земли для брустверов. Заступы и лопаты, погрузившись сантиметров на пять, отскакивали, наткнувшись на сплошной камень. Пришлось обходить эту трудность: разбивать известняк, взрывать скалы, приносить землю с дальних полей, мешок за мешком, вручную, и наконец усилить защиту против фонтанов камней, которые, без сомнения, будут подымать вражеские снаряды и пули.

Солдаты соперничали друг с другом в усердии и энергии, работали не покладая рук, готовились к обстрелу, к прорыву, к штурму — к победе.

На исходе пятого дня земляные работы закончились. Артиллеристы, не передохнув, готовили батареи к бою, несмотря на адский огонь русских.

Четырех дней и четырех ночей хватило, чтобы доставить восемьдесят осадных орудий и запас пороха, снарядов и ядер к ним.

На батареях установили также восемнадцать мортир[152] тридцать второго калибра с шестьюдесятью снарядами для каждой. Это громадные бомбы весом в девяносто четыре килограмма, несущие по пять килограммов пороха на расстояние двух тысяч метров![153]

Все эти тяжелые, непростые работы были произведены с редким воодушевлением.

Итак, амбразуры расчистили, пристрелку произвели, все подготовили к атаке со стороны суши.

Со стороны моря тоже все было готово. Поддержку флотов обеспечили. Они ждали лишь сигнала «Приготовиться к бою!».

Не пройдет и двух часов, как корабли приблизятся к фортам и подавят их своим огнем.

Оставалось только ждать сигнала, по которому начнется артиллерийская подготовка, и каждый воин спрашивал себя с дрожью нетерпения, с тоской и надеждой: «Завтра или нет?»

Новый главнокомандующий. — Два призрака. — Как Оторва становится капралом. — Первые франтиреры. — Бомбардировка. — Гибель русских артиллеристов. — Дама в Черном стреляет из карабина.

Итак, со времени победы при Альме прошел месяц. Как и предвидел Мишель Леви, Сент-Арно скончался к исходу восьмого дня, успев передать командование генералу Канроберу. Случилось это двадцать девятого сентября[154].

Новый главнокомандующий еще молод — ему сорок четыре года. Он бодр, деятелен, хорош с солдатами, и те отвечают ему любовью. В его бесстрашии, однако, есть что-то показное. Сможет ли он в бою стать хозяином положения?

Что касается его внешности, это человек среднего роста, коренастый, живой, как ртуть, с чуть раскосыми глазами и горящим взглядом. Есть у него и особая примета: он носит очень длинные волосы с проседью, прикрывающие вышитый воротник мундира.

Известен его ответ императрице, которая взялась было вышучивать его прическу, столь далекую от принятого образца: «Мои волосы, мадам, принадлежат истории». Однако он ошибся: забывчивая история скоро потеряла интерес и к нему, и к его шевелюре.

Сколько раз он был ранен, сколько совершил подвигов — не счесть. Это человек, созданный для сражений, командир, который в упоении боем кидается в самую гущу схватки, участник самых жарких атак, воин, который рискует жизнью с совершенной беззаботностью. При Альме, когда он вел в огонь свою дивизию, он был тяжело ранен. Истекая кровью, приказал посадить себя в седло и каким-то чудом продержался верхом до конца боя.