– Я открыл сумку, достал фотографию и протянул Кристине. Она, удивившись, взяла ее и обхватила пальцами обеих рук.

Некоторое время девушка рассматривала предмет.

– Как красиво! – медленно протянула она.

– Потому что ты красивая, – ответил я.

– Да нет, – сказала Кристина, смутившись, – сама фотография сделана отлично: ракурс, четкость, освещение, – все.

– Ну так мое же освещение, – улыбнулся я.

Кристина перевернула фотографию и тем самым будто вывернула все внутри меня наизнанку. У меня даже руки затряслись. Она увидела текст. Я заметил, как ее брови нахмурились, когда она начала читать мое любовное письмо. Постепенно ее лицо становилось все более серьезным, а я нервничал еще сильнее. Кристина все читала и читала, пока в конечном итоге не набросилась на меня, обвив мою шею обеими руками, сжимая фотографию в одной из них. Она целовала меня так долго и страстно, как будто всю жизнь ждала именно этого моего признания…

А вот как все было на самом деле:

На следующий день после написания письма я пришел в лицей и никак не могу встретить свою возлюбленную. В конечном итоге после уроков, когда мы все, одевшись, выходили из школы, я увидел Кристину, покидающую двор. Впопыхах вытащив снимок, я догнал ее и как-то грубо похлопал по плечу.

– Кристин, я весь день хочу тебе кое-что отдать, но никак и не мог найти тебя.

С этими словами я протянул фотографию девушке письмом вверх и убежал.

Со всех ног я несся домой. Обида душила меня, я не мог найти покоя. Почему я слинял, не посмотрел на реакцию? Почему не сказал хоть что-то в лицо? Но было поздно что-либо менять. Уже дома я начал сожалеть обо всем, что сделал, включая то, что вообще написал письмо.

В надежде на лучшее я снова сел перед холстом и, как завороженный, начал гладить фотографию. Холст был чист. Он олицетворял все мои надежды. Я не знал, что будет на нем, так же, как и не знал, что ждет меня с Кристиной.

Ночью я почти не спал, а утром, весь бледный, пошел в школу. Прямо в дверях я столкнулся с любимой, которая прошла мимо, сделав вид, что не заметила меня. После первого урока история повторилась. Я улыбнулся, а Кристина даже не посмотрела на меня. В конце дня в коридоре я, как раньше, изобразил ее последнее движение, на что получил быстрый, презрительный взгляд и не более.

Мое сердце было разбито. Это конец. Мне не ответили взаимностью, а Кристина – это единственное, чем я жил теперь. В сотый раз я поплелся к холсту и склонил на него голову. Я плакал, а мои слезы стекали по ткани, быстро впитываясь. Весь холст промок от соленой воды из моих глаз. Твою мать, мне тринадцать лет, мне еще можно плакать!

Усевшись на стул, я взял карандаш и посмотрел на любимое фото. В этот день я нанес на холст первые штрихи. Расчертив основные линии, первым делом прямо поверх слез я начал рисовать самое красивое, что когда-либо видел в своей жизни – глаза Кристины.

Я шел по ярко-зеленой траве широкого деревенского поля.

Вокруг него было достаточно много отдельно стоящих деревьев.

Мыслей в голове почти не было.

Я просто шел.

И в один прекрасный момент я сделал несколько больших шагов, разогнался и подпрыгнул. Гравитация не действовала на меня. Я взмыл ввысь метров на пять и плавно приземлился на крону одного из деревьев, после чего совершил еще один прыжок и снова полетел. В теле ощущалась неописуемая легкость – пожалуй, самое сладкое ощущение в моей жизни. После приземления я прыгал снова и снова, взлетая все выше, пока окончательно не взмыл в небеса.

Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо. Всей своей сущностью я ощущал, что мое тело ничего не весит, и Земля не тянет меня вниз. Я летел, летел, летел и проснулся.

Сотни раз мне снился этот сон. Почему ощущения полета настолько яркие и настоящие? Почему мозг выдает их так правильно, как будто они ему уже знакомы? Ведь, например, ты не знаешь, что такое боль от ожога, пока не обожжешься в первый раз, не представишь оргазм, пока не ощутишь его вживую. А здесь, никогда не летая, я чувствую полет особым, специфическим образом, как будто я уже делал это раньше. Много раз я думал об этом. Может быть, истории про Атлантов были правдой? Возможно, люди раньше летали, а ощущения полета остались на генетическом уровне? Тогда почему мы не можем делать этого сейчас? В такие моменты я свято верил в то, что человек рожден летать. Я рожден летать.

Осознание реальности острой болью входило мне в мозг. Я вспомнил все, что произошло со мной и Кристиной, а голова отказывалась с этим соглашаться. Нет, нет, все не могло прерваться! Но я четко вспоминал события вчерашнего дня и понимал истинность происходящего.

А что есть истина? Насколько является настоящим все, что происходит со мной, если мой мозг яростно протестует против того, что он должен принять? Может быть, эта реакция подобна борьбе с инфекцией, когда сознание борется с инородной фальшивой информацией, как утроба матери отторгает ребенка с другим резус-фактором? Что, если все вокруг меня создано лишь моим сознанием? Просто мой мозг дал сбой, и сделал мир вокруг меня приводящим мое «Я» в некомфортное состояние.

Как бы хотелось, чтобы все события вокруг были рождены моим сознанием и подсознанием, выстраивая каждый элемент окружения из желаний и потребностей, минуя время на фантазию об этом и доработку деталей. Чтобы, как в «Шагреневой коже» Бальзака, что-то извне само подыгрывало моим потребностям, так, чтобы я мог этого даже не замечать. Может быть, так и есть… Просто пока что сознание и подсознание расходятся друг с другом.

Религии говорят, что Бог лучше знает, как нам лучше. А может это наше подсознание лучше знает, а не Он? И оно быстрее сознания создает условия дискомфорта, которые все равно, в итоге, сделают нас счастливыми? А те, кто всю жизнь несчастны, просто слишком слабы и не могут справиться с подсознанием, создающим мир вокруг рушащимся по накатанной.

Что, если, людей вообще нет? И я единственная форма разума в мире, а все остальное – иллюзия, созданная мной? Как бы то ни было, я тоже слишком слаб, и инфекция поразила меня. Я принял то, что Кристина ответила мне отказом, и с этим осознанием вошел в новый день.

С тех пор началось темное и мучительное время для меня. Я видел Кристину в лицее практически каждый день, но не мог добиться от нее не только слова или улыбки, но иногда даже взгляда. Целыми днями я только и мечтал о том, чтобы поговорить с ней или совершить какой-нибудь подвиг, который мог бы привлечь ее внимание, показавший ей, что она зря от меня отказалась. Приходя домой, лежа на кровати, я смирялся с тем, что Кристина не моя и просто уходил в мир иллюзий, в котором мы были вместе и счастливы.

Неделю за неделей я осваивал карандаш. Та злополучная фотография не убиралась с мольберта, и я день за днем подводил черты лица Кристины на холсте, превращая рисунок неумелой руки в близкий к оригиналу портрет. Я все время ходил отрешенный и грустный. Моя старая добрая соседка по парте постоянно беспокоилась о моем состоянии и спрашивала, что со мной не так. Я все время отнекивался, натянуто улыбался и говорил, что все хорошо, пока эта подруга, знающая меня лучше, чем кто бы то ни было, не спросила меня, не влюбился ли я. В этот момент я понял, что мне надо излить душу.

– Элизабет, Элизабет, – так называл Лизу только я, – кто, как не женщина заметит подобную смуту в глазах у парня? Да! В этот раз ты попала в точку.

– Кто она? Расскажи!

– Танцовщица из одиннадцатого…

– Я так и думала, – перебила меня Лиза, – тебе, как всегда, подавай все самое красивое и всеми желанное, гребаный ценитель прекрасного! – засмеялась она. – И давно уже? Все то время, что ты ходишь опущенный?

– С прошлой весны, – признался я как-то смущенно, будто был в чем-то виноват.

– Все ясно с тобой, – бодро сказала подруга, – мы издалека восхищаемся недоступной роскошью и мучаемся от того, как мы бессильны. Очень разумно. Пойдем, я промою тебе мозги.