– Тебе нравится мой танец? – спросила девушка, заметив это.

Уже второй раз мне показалось или хотелось видеть, будто она со мной заигрывает.

– Очень. Так как я раньше никогда не видел его исполнение, то не знаю, насколько он красив на самом деле.

– Ты меня обижаешь: я занимаюсь этим с детства.

– А я вот этим, – как бы между делом сказал я, передвинув ползунки на микшере.

Несчастный хор оборвался, и в зале зазвенела тишина. Тут же я вернул звук на место и мы вдвоем ехидно захихикали. Через минуты полторы я спросил:

– Как тебя зовут?

– Кристина. А тебя?

– Наполеон, – ответил я, как всегда ожидая неадекватной реакции.

– Тогда я Жозефина! – засмеялась девушка в ответ.

– Эм… А с чего это ты позиционируешь себя с моей женой? – пошутил я, после чего посмотрел на сцену, как ни в чем ни бывало. – Я серьезно, – добавил я без улыбки, – меня зовут Наполеон. Могу завтра принести свидетельство о рождении, если не веришь.

Кристина недоверчиво смотрела на меня. Я достал из портфеля дневник и открыл его на первой странице, там, где было мое имя.

– Так странно, – пробормотала она, – почему?

Я протянул ей руку и спросил:

– Не замечаешь ничего необычного?

Кристина прикоснулась к моей ладони, от чего у меня по телу побежали мурашки. Это был наш первый телесный контакт.

– У тебя они такие… странные.

– Одинаковые. Как у Бонапарта. Я ответил на твой вопрос?

Кристина подняла глаза и как-то своеобразно посмотрела на меня. Я не мог сказать, какие эмоции были в этом взгляде, но меня он сводил с ума. Я перехватил ладонь и пожал ее.

– Будем знакомы.

– Очень приятно, – улыбнулась девушка и отпустила мою руку.

После репетиции я зашел домой и взял деньги из особого места, в котором отец всегда оставлял их для меня. Несколько лет я почти ничего оттуда не брал, а папа продолжал периодически класть туда одну и ту же сумму, так что денег там было очень много. Я прошелся по магазинам и в несколько заходов купил мольберт, краски, карандаши и холст.

Никогда до этого не рисовав, я, тем не менее, знал, что мне нужно и как с этим управляться, потому что, как всегда, где-то об этом читал. В своей комнате я натянул холст на подрамник, поставил его на мольберт и сел перед пустой белой тканью внушительных размеров. Чистота холста вселяла в меня какой-то особый трепет начала чего-то нового и значительного. Перед моими глазами вырисовывались разные образы, эмоции мешались, сердце учащенно билось, а фантазия уже линию за линией обрисовывала на белом холсте пока еще нематериальные черты образа Кристины.

А дальше события развивались, управляемые суматохой и паникой. Последний звонок близился, поэтому репетиции проходили в разное время, второпях, кусками, разным составом людей. Ученики исправляли задолженности, чтобы закрыть четвертные оценки; по причине всей этой суеты я практически не видел Кристину, только изредка здоровался с ней, когда мы пересекались в коридорах или актовом зале. И тем жаднее я наблюдал за ее танцем на репетициях, когда казалось, что мы остаемся только вдвоем: свет выключен, а в темноте выделяются только она и луч прожектора, направляемый моей рукой.

Перед последним звонком была генеральная репетиция. Многие номера прогонялись по несколько раз, поэтому у остальных участников было достаточно свободного времени. Кристина в очередной раз села рядом со мной, я улыбнулся ей, глянув краем глаза, и продолжал следить за действиями на сцене.

– Почему ты при каждой возможности подсаживаешься ко мне? – спросил я, не поворачивая головы.

– Ну…, – протянула Кристина, – наверное, потому что ты мне нравишься, и мне интересно общаться с тобой.

– Интересно общаться? – удивился я. – Мы же кроме пары шуток почти не разговаривали.

– Это неважно. Я вижу, как ты на меня смотришь. В тебе что-то есть, и меня это тянет.

Я заволновался.

– А тебя не смущает, что между нами разница в возрасте в три года? Или даже в четыре, если ты училась в четвертом классе.

– Какая разница, – ответила Кристина, – когда нам будет за двадцать, никто разницы не заметит. Это сейчас шестнадцать и двенадцать звучит пугающе, но мне все равно, что думают окружающие.

Кристина подвинулась поближе и положила голову мне на плечо. На душе стало тепло, как никогда, и я понял, что счастлив. Абсолютно счастлив.

Я очнулся.

На самом деле никакого подобного разговора не было, а Кристина только-только разместилась рядом со мной. Я повернул голову. Девушка сидела все в том же открытом платье, как обычно, но в этот раз все ее тело было обмазано блестящим гелем, глаза и лицо ярко накрашены, а на волосы нанесен лак. Я смотрел на это и понимал, что что-то не так.

– Кристин, – обратился я.

– Да?

– Тебе не нужна косметика. У тебя итак очень яркие черты лица и контуры. Естественность всегда лучше.

– Ты так думаешь? – спросила она. – А другие так не считают.

– Что мне до других… – пробормотал я.

Между нами повисло молчание.

– Я буду фотографировать концерт. Хочешь, распечатаю тебе потом?

– А как ты будешь снимать и заниматься освещением?

– Успокойся, – уверенно ответил я, – я знаю твой номер от и до. Там есть достаточно долгий момент, когда ты стоишь в одном месте, и свет не двигается.

– Ну давай, – как-то безучастно ответила девушка.

Вскоре был прогон концерта от начала до конца, а затем актовый зал заполнила публика: родители, ученики и учителя. Концерт начался. Номер за номером я нажимал разные кнопки, двигал прожектора и ползунки. И вот, наконец, я дождался танца. По сто раз заученной схеме я выключил свет, мой помощник запустил музыку, а я щелкнул выключателем на прожекторе. Из темноты у всех на глазах появилась она.

«Богиня», – проносилось в моей голове с каждым движением Кристины, и я заворожено водил за ней световой круг, с восхищением и похотью наблюдая за тем, как двигаются и подрагивают ее бедра и грудь, как при движениях талией образуются нежные складочки на теле. Я всей своей сущностью хотел эту женщину. Через две с половиной минуты этого эмоционального калейдоскопа настал момент ее финального выхода на середину сцены. Я зафиксировал прожектор, взял в руки отцовский «Зенит», заправленный четырехсотой пленкой с прицепленной сверху огромной вспышкой, навел резкость и начал стрелять кадр за кадром.

Музыка кончилась, я, скинув фотоаппарат на грудь, одной рукой выключил прожектор, другой щелкнул софиты, и Кристина вышла на край цены для поклона. Публика неистовствовала, заливая танцовщицу аплодисментами, а я выждал момент и сделал финальный снимок, когда девушка стояла прямо, гордо выпятив свою большую, быстро вздымавшуюся грудь.

Пока шел другой номер, я думал только о том, что Кристина сейчас переодевается за кулисами, и кто-то это все видит. Но не я. Хм, а почему, собственно, нет? Я оставил свое рабочее место, протиснулся по краю зала и зашел за сцену. Девушка в это время как раз стояла в лифчике и тонких стрингах, которые по задумке не должны были виднеться из-под сценического платья, как это могло быть с классическими трусиками. Я быстрым шагом пробрался вдоль кулис, как будто мне что-то было нужно забрать, и якобы внезапно наткнулся всем телом на обнаженную Кристину, слегка толкнув ее. Она начала падать, а я схватил ее руками за голую талию, чтобы удержать и притянуть к себе. Нижние части наших животов соприкоснулись, и мне стало даже страшно, что между ними всего лишь тонкая прослойка из моих трусов, брюк, и ткани стрингов.

– Прости… – пробормотал я.

– Я чувствую, тебе очень понравился номер, – сказала Кристина, не убирая мои руки со своего тела.

Внезапно очнувшись, я осознал, что чуть не пропустил переключение музыки на другого исполнителя, замечтавшись. Естественно, ни за какие кулисы я так и не пошел, более того, после концерта мне так и не удалось с Кристиной даже поговорить.