Зашевелились безработные политические деятели всех направлений. Кронштадтская канонада всколыхнула всю эмигрантскую клоаку. В Константинополе преобладали белогвардейцы чистейшей воды, то-есть те, кто рассчитывал сокрушить Советскую власть путем новой гражданской войны.

Среди этой публики первую скрипку играли черносотенцы, столь приятные баронскому сердцу. Чтобы возглавить начинающееся, по их мнению, новое антибольшевистское движение как за границей, так и в России, чтобы явиться в последнюю с готовым правительственным аппаратом и захватить целиком в свои руки всю шкуру медведя, эти господа внушили Врангелю мысль о необходимости сорганизовать «Русский Совет при Главнокомандующем».

Врангель ухватился за эту фикцию.

Спешно состряпали положение об этом Совете, в который должны были входить представители от эмигрантской общественности, т. е. от сугубо черносотенного Красного Креста, Земского Союза и несколько более либерального Союза Городов, от казачьих правительств и от армии; последние по назначению Главнокомандующего, который мог вообще назначать в совет всякого, кого находил полезным для дела. Этот «внепартийный» орган должен был пока что руководить всей политикой Главного Командования.

Ген. Пелле, узнав о затее Врангеля, пришел в ярость. Барон не только не думал свертывать своих знамен, но даже хотел собрать под них всю эмиграцию.

Между тем кронштадтская вспышка угасла.

Правда, врангелевские информаторы продолжали убеждать неграмотных, что еще не все в Кронштадте погибло, что некоторые форты еще держатся, что такие же восстания назревают в других местах России. Но французы, получавшие информацию не от корреспондентов «Press du Soir» Варшавского и «Cause Commune» Бурцева, видели, что контр-революционная попытка кронштадтских моряков окончательно лопнула, что внутри России она не вызвала никакого отзвука и что нет никакой надежды на насильственное свержение Советской власти.

В середине марта Пелле уведомил Врангеля, что Франция с 1 апреля прекращает кормление его армии и что на главнокомандующем лежит долг убедить своих солдат или вернуться в Россию, или эмигрировать в Бразилию, которая обещает дать работу большому числу его солдат. Тем, кто не примет ни одного из этих решений, придется перейти на собственное иждивение.

Врангель в ответ на это разразился градом упреков. Он писал, что считает преступлением уговаривать своих солдат возвращаться в Советскую Россию теперь, когда там идут репрессии в связи с только что подавленным кронштадтским бунтом. В заключение своего письма он требовал возвратить его армии оружие и суда, захваченные французами, и высадить его войско где-нибудь на Черноморском побережье.

Убедившись, что дальнейшие разговоры с Врангелем, окончательно потерявшим самообладание, бесполезны, ген. Пелле распорядился спешно перевезти остатки донского корпуса, кроме «благонамеренной» бригады Фицхелаурова, на о. Лемнос и разослал во все лагеря уведомление о том, что отныне уничтожается всякое различие между гражданскими и военными беженцами; что приказы русских военных начальников необязательны для их подчиненных; что каждый безбоязненно может уходить из армии Врангеля, когда ему заблагорассудится; что существование этой армии за границей противоречит международным обычаям и что Франция ни в коем случае не допустит Врангеля начать новую гражданскую войну.

Барон апеллировал к французскому правительству. Он указывал на то, что, ввиду разрешения его солдатам не слушаться своих начальников, трудно поручиться за спокойствие его войск и просил снять с него ответственность за возможные выступления его армии, которую лишают довольствия и которую дезорганизует верховный комиссар. Французское правительство предложило барону пожаловать во Францию для разговоров и объяснений. Опасаясь западни, он потребовал гласного обещания не предпринимать в его отсутствие никаких шагов к распылению его частей и гарантировать ему возвращение в Константинополь.

В Париже замолчали. Ген. Пелле начал обсуждать вопрос об аресте неугомонного авантюриста. Левой русской прессе было разрешено «ударить» по Врангелю. Кроме того, верховный комиссар составил план разговора с русскими войсками через голову их главнокомандующего.

Но и Врангель мобилизовался.

В конце марта борьба с французами за сохранение кадров «русской» армии достигла апогея.

Скоропалительный конец кронштадтского восстания, известие о замыслах французов распылить армию и спешное распоряжение выехать на Лемнос внесли страшное смущение в умы донцов.

Ген. Абрамову стоило немалого труда, чтобы успокоить своих подчиненных. Объезжая лагеря, он выступал в качестве оратора, хотя и не пламенного, сообщал сущность конфликта, возникшего между генералами Врангелем и Пелле, и уверял казаков, что нечего страшиться угроз французов, так как, если они откажутся кормить армию, то все равно ей дадут паек американцы.

— Ну что ж, — говорили легкомысленные офицеры, — американская пища более увесистая, чем французская. Вволю попьем «какавы» и поедим бисквитов.

Генералитет, высшее офицерство, штабные белоручки не могли себе представить существования без пайка, самостоятельной жизни на свой трудовой заработок и готовы были до бесконечности «служить* в армии за фунт хлеба и полфунта консервов, кто бы ни выдавал это добро, Врангель, французы или сам сатана. Они жадно подхватывали и принимали на веру всякий слух, который благоприятствовал их стремлению растянуть на возможно долгое время паразитское прозябание в лагерях.

Но и среди простых казаков и мелкого офицерства, вышедшего из той же казачьей среды, имелся подобный элемент. Гражданская война окончательно отучила их от труда. Эти лежебоки ради «полагаемого» — так звали в донском корпусе казенное довольствие, — были согласны оставаться в армии до того момента, пока их не растолкают пинками во все стороны.

За два дня до отправки на Лемнос в Хадем-Киое состоялось последнее кабаре, на котором присутствовали французы, чернокожие (негры и арабы), турецкие старейшины и русские, как офицеры, так и казаки, как мужчины, так и женщины. Казаки к этому времени уже устроили смычку с чернокожими и выучили их отборной русской брани, выдавая ее за выражение похвалы. Во время концерта дикие сыны Судана и Сенегамбии высказывали свое восхищение на русском языке, но таким странным образом, что русские дамы, давно уже отвыкшие краснеть, разражались вместо этого неудержимым смехом.

В числе номеров этого увеселения значились «Ванька» и «Танька», которые пропели частушки, довольно метко характеризовавшие лагерный быт и настроение того времени: «Полагаемое дай, Дай мне беспременно: Я ведь беженец теперь, Беженец военный».