Я уже решился сказать капитану, что готов с завтрашнего же дня приступить к полетам, но Кобадзе поднял руку:

— Сматывай удочки и иди получай в оперативном отделе топографические карты. Я их отложил — писарь знает. А вон там, в березнячке, приклеена немая карта нового района полетов. Пока она не заговорит твоими прекрасными устами, о полетах и не мечтай. Определенно.

— Разрешите завтра сдать зачеты по чтению немой карты? — спросил я, приложив руку к козырьку.

Кобадзе усмехнулся. Как я любил его дружески-насмешливую улыбку!

— Нельзя, товарищ Простин, бросаться из одной крайности в другую. А впрочем, такой разговор мне больше нравится.

Не знаю, сумел бы я осилить немую карту, если б не подполковник Семенихин.

— Поддается? — спросил он, подойдя.

— С трудом, товарищ подполковник. Очень уж мало на ней характерных ориентиров. Вся надежда на железную дорогу, если заблудишься.

— Надежда верная, — сказал он. — А ну-ка, восстановите по памяти карту.

Я провел на листе бумаги несколько ломаных линий, нарисовал зеленое облако, что должно было обозначать лесной массив… и ничего больше припомнить я не мог.

Подполковник улыбнулся.

— Срисуйте карту несколько раз, и она запомнится. А на сон грядущий и ото сна восстав проверьте себя. Привлеките к этому своего воздушного стрелка. В районе полетов он сейчас разбирается не хуже летчика. — Семенихин посмотрел на меня одобрительно: — Это вы, лейтенант, догадались обучить воздушного стрелка штурманскому делу?

— Но ведь это же нужно.

— Он тут летал с одним младшим лейтенантом в пилотажную зону. И то ли летчик закрутился, то ли машину ветром отнесло, оказались они не под тем местом, где начали пилотаж. Летчик стал метаться, пошел куда-то в сторону от аэродрома. А горючее кончалось. Может, на вынужденную бы сел, на колхозное поле, если бы не стрелок. Подсказал, куда лететь.

Я чувствовал себя на седьмом небе. Хотелось тотчас же разыскать Лермана и поблагодарить его. А подполковник продолжал:

— Я распорядился, чтобы всем стрелкам выдали топографические карты, хватит им быть воздушными пассажирами. А то, как война кончилась, наступила для стрелков легкая жизнь: ни забот, ни ответственности. Пусть-ка совершенствуются!

Как только подполковник ушел, я снова принялся за дело и вскоре изрисовал всю бумагу, какая у меня была.

Лермана я не пригласил: постеснялся, все-таки не гоже быть учеником перед ним. Вдруг опростоволосился бы.

Когда я был допущен к полетам, меня навестил Одинцов.

— Ну-ка, вылезайте из кабины, — сказал он, покачав элерон.

Я опустил штурвал и выключил аккумулятор.

— Что-нибудь случилось? Инженер забрался на плоскость.

— Случилось то, что вы нарушили правила тренажа. Вы представляли себя в полете?

— Да, уже подлетал к полигону, — ответил я, не понимая, в чем заключается нарушение.

— Иначе говоря, вы находились над территорией противника?

Я улыбнулся.

— Да, как будто бы…

— А вы не смейтесь, — инженер недовольно посмотрел на меня. — Сейчас вражеские зенитки отбили вам хвост и все рули. Ваши действия? Отвечайте быстрее. Самолет падает!

— Прыгаю с парашютом.

— Прыгайте! Фонарь у вас уже открыт.

Я выскочил на плоскость и спрыгнул на землю.

— Дергайте парашютное кольцо! — крикнул Одинцов. Все стало ясным. Парашют мой лежал под плоскостью незаряженным, там же — шлемофон и очки.

— Вот видите, — инженер посмотрел на меня осуждающе. — Так тренажи не проводят. Надо забыть про условности.

— Майор Сливко этого не требовал, — начал оправдываться я.

— Тем хуже и для вас, и для майора. Сделайте предполетный осмотр.

«Хочет проверить меня. Педант несчастный!» — подумал я с неприязнью. Но сейчас же устыдился. Нет, Одинцов не педант. Ведь если бы не он, не видать мне неба до тех пор, пока не отремонтируют мою машину. А он пошел к полковнику (я узнал это от Кобадзе) и попросил, чтобы мне разрешили тренироваться на самолете Николая Лобанова, хотя инструкцией это запрещалось.

— На войне всякое может быть, — сказал он командиру полка, — летчик должен хорошо летать на любой машине.

Я помнил, как Кобадзе пришлось однажды ночью в пургу на чужом самолете разыскивать затерявшуюся группу. Не только на войне может всякое случиться. Почему же Одинцов должен верить мне, летчику, который не умеет контролировать механика и моториста? Разве я не могу снова что-нибудь не досмотреть?

«Не могу! — ответил я себе. — Он сейчас в этом убедится».

Я осматривал самолет, как учили в аэроклубе и училище: проверял тяги, тросы, качалки, крепления рулей, заглядывал в каждый лючок на моторе, ощупывал каждый узел. Я залезал в гондолы шасси, забирался под стабилизатор, и Одинцов следовал за мною, как тень.

— Пожалуй, вы не сделаете больше ошибки, — сказал он на прощанье. — А парашют надевайте, когда тренируетесь. И не смотрите так хмуро. У вас был перерыв в полетах, и я обязан вас проверить.

Во время облета района на «спарке» Кобадзе то и дело спрашивал:

— Что видишь под правым крылом? А под левым? Сколько километров до Черного болота?

Убедившись, что я знаю запасные аэродромы и площадки, капитан велел идти на посадку. А через два дня мы снова поднялись в воздух. Но теперь кабина была закрыта плотной белой материей. Я не видел ничего, кроме приборов. Приборы были моими глазами и ушами. И я должен был верить этим металлическим существам, больше чем себе! Это очень трудно. Мне казалось, я врежусь куда-нибудь так, что и костей не соберешь.

На аэродром я вышел по радиокомпасу, но если б капитан спросил, над какими ориентирами мы пролетаем, я не сказал бы. А ведь полеты в сложных метеорологических условиях, когда можно ориентироваться только по приборам, ценны тем, что позволяют подойти к объекту незаметно для врага и, пробив облака, внезапно поразить цель.

— Напряженно ведешь себя в воздухе, — сказал капитан, когда мы сделали три полета. — Трусишь что ли?

Нет, «трусишь» это не совсем то слово. Если зрячему человеку завяжут глаза и поведут под руки, он не до конца будет верить поводырям. Примерно то же чувствовал и а в первом слепом полете, хотя за спиной сидел капитан Кобадзе, который в любую минуту мог поправить меня или взять управление самолетом в свои руки.

Я крепче обычного сжимал в руке штурвал, слишком резко действовал сектором газа. Самолет то и дело рыскал, шел с переменной скоростью.

— Ладно, свет Алеша, не горюй, не грусти, — сказал мне Кобадзе уже на земле. — Сделаем еще парочку полетов в закрытой кабине. Сумеешь в любую минуту определить местонахождение, тогда и будем считать, что задание усвоил.

И вот мы снова в воздухе. Под плоскостью совхоз. Над ним надо «входить в облака», так как дальше, по условиям, «вражеская территория». Я замечаю время, закрываю полотняные шторки кабины. Самолет лезет вверх. Я не спускал глаз с высотомера. Вот стрелка коснулась деления с заданной цифрой. Перехожу в горизонтальный полет. Теперь путеводителем — магнитный компас. Стараюсь выдержать расчетный режим полета.

А что, если я не выйду в заданный пункт? Прощай тогда полеты в сложных метеоусловиях! Буду плестись в хвосте у товарищей… Я начинаю лихорадочно соображать, где мы находимся; кажется, что лететь в облаках легче, чем сейчас, когда не видишь даже плоскостей машины.

— Определи местонахождение, — слышится в микрофоне голос Кобадзе.

«Где мы, где мы?» — стучит сердце. Бессмысленно смотрю на часы. Потом взгляд скользит по приборам. Чуть повыше сектора газа на белом полотне — шовчик. От воздушной струи, задуваемой в приоткрытую форточку, расползлись нитки.

Я пригибаюсь к щелочке. Всего на одну секунду. Но если тебе известны характерные ориентиры, секунды достаточно, чтобы узнать, где летишь. Оказывается, мы идем точно по курсу!

Я выскочил к аэродрому и через пять минут открыл шторки кабины.

Когда мы приземлились, Кобадзе велел мне проанализировать полет. Я промолчал о злополучной щелке.