— Что, тоже для поднятия авторитета комсомола? — сказал я, вспомнив, как однажды пытался отделаться от Брякина. — Дешевого авторитета добиваетесь, Лерман. Не лучше ли подумать, как повлиять на Брякина. Он ведь может быть другим.

— Я лично этого не нахожу.

— А его мужественный поступок на реке?

— Это сделано в азарте. Им двигало эгоистическое начало, желание понравиться девушке, с которой он шел тогда.

— Э, бросьте, Лерман, заниматься словесной эквилибристикой. Брякиным двигало вовсе не эгоистическое начало, как вы говорите: в ту минуту ему некогда было думать, понравится кому-то его поступок или нет. Нужно было действовать, и он действовал, как подобает советскому воину.

— Сдаюсь, сдаюсь, — сказал Лерман, поднимая руки. — Я ж умею признавать критику.

«Хорошо бы потолковать с Брякиным по душам, — думал я, — узнать его поближе, подобрать к нему ключик».

Поводом для разговора послужило письмо, пришедшее в полк. На конверте с голубой каемкой каллиграфическим почерком было написано: «Самому смелому, самому отважному воину Брякину».

Сопровождаемое различными замечаниями письмо переходило из рук в руки, солдаты смотрели его на свет, нюхали (от конверта пахло духами) и, наконец, передали мне.

Я молча вручил его мотористу. Брякин сконфузился. Однако конверт тотчас же разорвал и стал читать письмо.

— Ну чего они, в самом деле, — пробормотал он. — От школьников это, — счел он нужным пояснить. — Благодарят за то, что мальчишку спас.

Брякин посмотрел на меня и добавил:

— Только это она все. Если бы не она, я бы не увидел мальчишку. Лучше б ей передали.

— Хорошая, значит, девушка? — спросил я как бы между прочим.

Брякин вдруг нахмурился и взглянул на меня исподлобья:

— Девушка как девушка. Не все ли вам равно? Могу быть свободным?

— Конечно. Я просто хотел передать письмо.

Вот тебе и подобрал ключик! А я-то надеялся, что у нас получится задушевный разговор.

Общительный и разговорчивый по натуре, Брякин в экипаже чаще всего молчал. Да и с кем было разговаривать? Лерман, занятый комсомольскими делами, приходил на стоянку только в летные дни, заряжал парашюты, фотопулемет и забирался в заднюю кабину. Мокрушин, как только выдавалась свободная минута, читал о реактивных двигателях или чертил. Изредка он говорил:

— Брякин, прошприцуй мотор. Вычисти в фюзеляже. Промой гондолы.

Брякин брался за дело неохотно, всегда с отговорками.

Мне очень не нравилась разобщенность экипажа. Улучив минуту, когда не было Мокрушина, я сказал мотористу:

— Парень ты как будто общительный, а не умеешь ладить со своим механиком. — И сейчас же почувствовал на себе хитрый выжидающий взгляд.

Остренькое лицо Брякина исказила гримаса.

— Пыжится Мокрушин, как крахмальный воротничок. Вам трудно заметить, вы не всегда с нами бываете. Разве это не зазнайство? — Брякин быстро подошел ко мне вплотную. — Вижу, конструирует что-то. Он может это — у него не башка, а котелок с идеями. Токарную работу ему нужно произвести, а станочник в мастерских заболел. Ну, я по токарному соображаю, в исправительных учили. Давай, говорю, сделаю. А он и не посмотрел на меня. — В круглых глазах Брякина была обида. — Инженер-майор Одинцов на что уж взыскательный гражданин-начальник и то просил кое-что выточить.

«Ага, наконец-то у Брякина появилось желание работать», — подумал я.

Спустя два дня в эскадрилье были полеты. Выполнив нужные упражнения, я выключил мотор. На плоскость, как водится, вскочил механик.

— Как работает двигатель? — услышал я стереотипную фразу.

— Хорошо, — я отстегнул привязные ремни. — Вот только пусковой насос туго ходит. Посмотрите, что там случилось. Вечером доложите.

— Опять с этим насосом хлопот полон рот, — мрачно проговорил Мокрушин. — Выбросить его надо! Вот и все. Это я говорю обо всех пусковых насосах, в общем.

— Чем же подавать при запуске заливку в цилиндры?

— Воздухом! От бортовой сети. Вот обождите, я сделаю специальный кран для запуска.

— Это очень интересно и ново, да только, Мокрушин, одному вам не осилить. Или забыли слова Павлова? Ну-ка, Лерман, скажите.

— «Мы все впряжены в одно общее дело, и каждый двигает его по мере своих сил и возможностей, — послышался из закрытой задней кабины голос старшего сержанта. — У нас зачастую и не разберешь, что мое и что твое, но от этого наше общее дело только выигрывает».

— Разве ж я против, чтобы над краном запуска работал еще кто-нибудь? — отозвался Мокрушин. — Вот, например, могу к этому делу подключить Брякина. Он токарное дело знает.

— Правильно! — согласился я. — Его сейчас просто необходимо отвлечь от всяких дурных помыслов. Лерман вот говорит, что Брякин неисправимый человек. А мне думается, если мы заинтересуем его, он станет лучше. Здесь ты обязан мне помочь как младший командир.

— Ну, какой я командир, — возразил Мокрушин. — Вы сказали как-то, что чем требовательней относиться к подчиненным, тем большим авторитетом будешь у них пользоваться. А у меня так не получается.

«Да ведь я сам не знал, что настоящий воспитатель тот, кто и командир, и товарищ в одно и то же время», — чуть не вырвалось у меня.

— Но я сейчас о другом хочу сказать, — продолжал Мокрушин. — Два раза я просил Брякина выточить мне пару втулок для крана. Он возьмет чертежи и уйдет на весь день, а втулок не выточит. Ему лишь бы с глаз долой уйти, вот какой он человек!

Я был поражен. Ведь Брякин говорил другое. И так убедительно говорил. Кому же верить?

— Ладно, Мокрушин, — сказал я. — Сейчас придет ефрейтор, и вы при мне дайте ему это задание.

Он так и сделал. Брякин взял чертежи и, посмотрев на меня исподлобья, пошел в мастерские. Я крикнул ему вслед:

— К обеду чтобы все было сделано. Ясно?

— Ясно, — ответил он, не оглядываясь.

«Эх, Брякин, Брякин! Значит соврал, обманул?»

На послеполетном разборе Сливко указал мне, что при взлете я долго не мог оторваться от земли и чуть было не задел колесами за телеграфные провода.

— А на Луну собираешься, — усмехнулся он. — Помалкивал бы уж, лунатик.

Он всегда разговаривал с нами, молодыми летчиками, грубовато и непринужденно, за недостатки в летной работе ругал редко, не то, что Истомин, а успехи наши не замалчивал. Со Сливко можно было и поспорить, как с равным, и возразить ему — он не сердился.

«При чем тут Луна?» — удивился я, но уже в следующую минуту понял все. Только Людмила могла рассказать ему о моей мечте. Они бывают вместе!..

Едва дождавшись конца занятий, я подошел к майору.

— Приемо-сдаточный акт надо бы оформить! — прошипел я. Хотелось казаться спокойным, но губы помимо воли дрожали.

Вместе с этими пошлыми словами иссякла и моя злость. Я был противен самому себе. Какая беда, что она сказала о чем-то майору? Что она видится с ним? Я люблю Люсю. И не отступлюсь от нее. Сегодня же напишу ей письмо и попрошу прощения! Я хотел теперь, чтобы Сливко избил меня. Зачем он щурится, будто кот, которому чешут за ухом? От уголков выпуклых глаз к тоненькому кончику носа разбегаются морщинки. Он улыбается.

— Ладно, старик. Я передам ей твое предложение. Интересно, как она на это посмотрит.

Я поворачиваюсь и ухожу. Разве после этого я имею право писать Люсе!

Мокрушинская идея нового крана запуска была очень проста: бензин при запуске мотора должен подаваться в цилиндры не с помощью пускового насоса, а сжатым воздухом.

Мокрушин показал мне уже смонтированные узлы и выточенные Брякиным втулки.

— Мы с Лерманом тоже могли бы помочь, — сказал я.

И несколько вечеров все члены экипажа работали в моторном классе. Работа эта сблизила нас и немного изменила Брякина. То, что он все время находился под моим надзором, как-то дисциплинировало его. Я то и дело давал ему какие-нибудь поручения. Он возился с трубками, штуцерами, клапанами и заметно входил во вкус работы.