— А ну-ка, почему сыр-бор загорелся?

— Тут, товарищ полковник, некоторые сомневаются, понадобятся ли штурмовики в современной войне, — выкрикнул кто-то.

— Есть такое мнение, — сказал Мокрушин, теребя в руках книгу.

— Неправильное мнение, товарищ сержант, — полковник посмотрел в лицо Мокрушину. — Один буржуазный военный специалист, итальянец Дуэ, тоже утверждал, что исход войны будет зависеть от мощи воздушных армий. Ему и тем, кто ухватился за эту «доктрину», очень хотелось, чтобы так было. Но знаете, эта «теория» не пользуется успехом даже в империалистических кругах, где еще надеются на атомную бомбу. Потому-то они и сколачивают дивизии. Ну, а какая авиация пригодна в современной войне для уничтожения этих дивизий, догадаться нетрудно.

— Штурмовая!

— То-то же, — сказал полковник. — Так было и так будет, если придется воевать.

Полковник Молотков сел на подвернувшийся стул.

— У нас ведь есть живая биография дела, которому мы служим. Подполковник Семенихин. Еще во время гражданской он работал в спецавиаотряде по борьбе с белогвардейщиной.

— Разве тогда была штурмовая авиация?

— Да, представьте. И создана была она по указанию Ленина. Он первым пришел к выводу, что бороться с конницей Мамонтова, которая в то время вышла в тыл нашего Южного фронта, лучше всего с помощью специальных самолетов.

В комнату культпросветработы входили новые люди. Мокрушин застыл, подавшись вперед всей своей костлявой фигурой. Чубчик его еще больше взлохматился. Стоявший на цыпочках Лерман ворочал круглой кудлатой головой — проверял по лицам сослуживцев, какое впечатление произвели на них слова полковника. Можно было подумать, что вовсе и не командир полка ведет беседу, а он сам, старший сержант Лерман.

— В начале тридцатых годов, — продолжал полковник, — появились тяжелые штурмовики, спроектированные Дмитрием Григоровичем. Они были окованы прочной броней и вооружены несколькими пулеметами, но не имели необходимых для борьбы с танками противника маневренности и вооружения, считались «трудными».

Один из таких самолетов при испытании в воздухе неожиданно сорвался в штопор; Вывести из штопора тяжелую, строгую в управлении машину не удалось. Летчику пришлось прыгнуть с парашютом. Расстояние до земли было ничтожно мало для того, чтобы успела погаситься скорость свободного падения. Он сломал обе ноги.

— Подполковник Семенихин?! — воскликнул Мокрушин.

— Подполковник Семенихин, — сказал командир. — Ему пришлось оставить летную службу. Но он не ушел из авиации. Когда Сергей Владимирович Ильюшин создал штурмовик, ставший, как известно, гордостью нашей авиации, подполковник Семенихин возглавил политработу в штурмовом полку.

О боевой работе «Ильюшиных» полковник говорил так, что все видели — он влюблен в самолеты, с которыми в Отечественную войну не могли тягаться спешно переконструированные «юнкерсы» и «мессершмитты».

Мокрушину больше всего понравилось, что гитлеровцы так и не создали в войну штурмовика. Не вышло у них и с переделкой в летающий танк «фокке-вульфа».

— А у союзников были штурмовики? — деловито спросил Лерман и вынул толстенный блокнот, чтобы записать ответ.

Оказывается, не было. Союзники пытались использовать в качестве штурмовика английские истребители «харрикейны» и американские «тандерболты», но ни те, ни другие не подходили для дела.

— Америка оказалась позади нас? — недоверчиво переспросил Мокрушин.

— А что же тут удивительного? — Полковник нахмурил брови. — Вот я прочту сейчас заявление одного представителя военного министерства США Эдди Рикенбекера. — Полковник достал записную книжку, стал перелистывать страницы. — Он писал о советском штурмовике: «Это наилучший самолет в мире для своего назначения. Ничего схожего с ним нами не было создано. Единственный в мире цельнобронированный самолет… новый самолет, пригодный для любой армии и воздушного флота», — сказал полковник, вставая. — Если все мы будем правильно относиться к делу, тогда нам не страшен враг.

Полковник так и сказал «все мы» и коснулся рукой локтя Мокрушина.

Все тоже поднялись, одернули гимнастерки. Лерман, довольно потирая руки, ловил взгляды товарищей. «Ну вот, видите, как я ловко втянул его в разговор», — говорили его темные блестящие глаза.

Когда Молотков вышел, я спросил Мокрушина, что он изобретает.

— Может, посмотрим?

— Все это условно, — ответил Мокрушин нарочито ленивым тоном. Однако мое внимание ему польстило. — Это только идея, — начал он, развязывая папку с чертежами. — Мне кажется, что мощность реактивного двигателя можно увеличить.

— Интересно!

— Вот, смотрите сюда. — И, ткнув пальцем в чертеж, он с жаром принялся рассказывать о своем изобретении. Объяснял он с пятого на десятое, волновался и все облизывал сухие губы. Трудно было уловить суть его предложения.

Сидевший неподалеку Лерман прислушивался к словам Мокрушина с недоверчивой улыбкой. Механик это заметил и умолк, так ничего толком и не объяснив. «Стесняется», — подумал я и поманил Лермана.

— А куда же девался Брякин? — спросил я. — Может, поищешь?

— Видишь, дело это сложнее, чем ты думаешь, — сказал я, когда Лерман ушел. — Нужно знать физику, химию, математику. Ты что кончил? Учился? Работал?

— Десять классов, — ответил Мокрушин неохотно.

— Ваше приказание выполнено, — доложил Лерман. Рядом с ним стоял Брякин. Он откровенно зевнул и почесал спину.

— Понимаете, — говорил Лерман, передергивая плечами. — Опять застал его за этой дурацкой игрой. Растопырил пальцы на столе и тычет между ними ножом, как пират.

— Уставом, между прочим, это не запрещено, — отозвался Брякин. — И вообще сейчас личное время. Но раз вы звали, я, значит, пришел.

— Хотелось поговорить кое о чем, — сказал я как можно спокойнее. — На одном ведь самолете будем работать. Все мы здесь — экипаж машины боевой. Ну, а если вы, ефрейтор, так заняты, можете идти. — Последние слова были сказаны для того, чтобы Брякин почувствовал мою благожелательность к нему.

— Ну, если вы разрешаете, я отбуду, — в тон мне ответил ефрейтор, вызывающе посмотрев на Лермана. С показной четкостью он повернулся кругом и строевым шагом — чтобы привлечь внимание других — пошел к двери.

Лерман вопросительно и, как мне показалось, укоризненно посмотрел на меня. «Вернуть его назад, значит, не быть хозяином своих слов», — мелькнуло в голове.

— Ладно, обойдемся, — сказал я тихо, чувствуя, что краснею.

Брякин по дороге подхватил под мышку гитару. Случайно (а может, и нарочно) задетая струна издала резкий звук. Кто-то прыснул в кулак, кто-то выразительно кашлянул.

Подчиненные следили за мною, а у меня все слова будто ветром выдуло.

И вот Мокрушин, этот неровный, но, видимо, тонкий человек, пришел на выручку.

— Вы, кажется, насчет моей гражданской профессии интересовались, — заговорил он с наигранной непринужденностью. — Не было у меня гражданской профессии — не решил, кем быть. По этому поводу дома всё спорили. А вот в армии за меня командиры решили.

И понемногу мы разговорились.

Спустя каких-нибудь полчаса мне уже представлялись и приземистый флигелек, в котором жил Мокрушин, и мать его — старая учительница младших классов, мечтавшая видеть своего единственного сына художником. Я мог уже сказать, что Мокрушин неуравновешен, мнителен, хочет стать конструктором, но для этого ему не хватает ни знаний, ни опыта.

«Оказывается, человека не так-то и трудно узнать, — подумал я. — Представится случай — узнаю и Брякина». Но мне и невдомек было, что узнать человека — это еще не значит найти к нему правильный подход, суметь повлиять на него.

Позднее-то я понял, как был самоуверен, но скольких неприятностей это мне стоило…

— Что ж, если действительно твое призвание в технике, — сказал я Мокрушину, — то работай, но начинай с азов.

— Правильно! — воскликнул Лерман, привстав со стула. — Вы помните завещание Павлова? Как он говорит о последовательности в работе, о скромности, о страсти! Если желаете, то я зачитаю отдельные места.