Виной тому, что следователь из Шатле вышел на след грабителей, стала сердечная привязанность Маленького Жана к вину. Как-то раз Маленький Жан, завсегдатай таверны «Шишка», развязал язык и стал хвастаться своими дивными способностями открыть любой, даже самый хитроумный замок. Заметив оскорбительное недоверие слушателей, он в простоте своей пьяной души рассказал о часовне Ломбардского коллежа. Правда, о том, что замок на сундуке он так и не сумел открыть, Маленький Жан не упомянул – эта деталь казалась ему несущественной.

Той же ночью он спал на гнилой соломе в сырой камере Шатле, а утром, не дожидаясь пыток, Маленький Жан во всем признался и охотно сообщил имена сообщников.

Школяра люди парижского прево схватили на хлебном рынке, когда он расплачивался за купленный пирог с жареными почками, средь бела дня на глазах у всех, как обычного воришку.

Такого страха, как в последующие три дня, он никогда больше в жизни не переживал. Правда, в Шатле ытать его не стали – клириков, а все студенты университета принадлежали к этой касте избранных, мог судить лишь церковный суд. Королевский прево и следователь прекрасно об этом знали, но не упускали случая продемонстрировать, что власть короля в Париже – не пустуй звук, впрочем, без особого успеха.

Так получилось и в этот раз. Как только стало известно о заключении студента школы «Красной лошади» в королевскую тюрьму, епископ Парижа и ректор университета сочли это оскорблением, потребовали немедленного освобождения и принесения извинений. Прево противился, ректор доказывал, что ограбление часовни Ломбардского коллежа – дело, касающееся исключительно университета. Епископ Парижа со своей стороны грозил тлучением, если клирика не выпустят на свободу в тот же день, и прево ничего не оставалось как уступить напору духовной власти. Пойдя на компромисс, он приказал отпустить школяра, но без всяких извинений – слишком много чести для вора!

Оказавшись на воле, школяр, переполненный тюремными впечатлениями, решил покинуть Париж и отправился в Орлеан продолжать обучение. С тех пор прошло немало лет и немало пережил он приключений, пока не остановил свой выбор на аббатстве Святого Аполлинария.

Жизнь монаха его вполне устраивала, особенно с тех пор, как отец-настоятель, поколебавшись какое-то время, оценил его маленький план.

***

В тот момент, когда брат Жан, наконец, поднялся на колокольню, ему показалось, что он уловил какое-то движение во мраке. Пономарь вздрогнул, во рту стало сухо и горько. Необъяснимый страх медленно растекся по телу, сковывая мышцы и завязывая в тугой узел внутренности.

– Эй, тут кто-нибудь есть?! – крикнул брат Жан в темноту хриплым голосом, прежде чем ужас успел окончательно его парализовать.

В ответ – тишина, нарушаемая плеском капель: срываясь с крыш, они нестройно шлепались в огромные лужи на паперти.

Он простоял в совершенном оцепенении несколько минут, время тянулось бесконечно долго. Но как он ни вглядывался, как ни вслушивался, так и не заметил ничего подозрительного. Может, показалось? Шумно втянув ноздрями сырой предрассветный воздух, брат Жан повертел головой, чувствуя, как расслабляются напряженные мышцы.

Он сделал несколько осторожных шагов, отодвинул скамью, вытащил из стены камень и запустил руку в образовавшуюся пустоту. Пыхтя от натуги, он, наконец, извлек искомое – старую деревянную флягу. Жадно припав губами к горлышку, пономарь шумно пил. Несколько капель пролилось на грудь, и он их с досадой вытер – брат Жан в вопросах еды и питья был строгим экономом.

Допив и взболтнув флягу, пономарь недовольно крякнул – вина осталось совсем мало. Причем вина настоящего, а не того безмерно разбавленного водой, что подают в трапезной. Монастырское вино брат Жан называл водицей и пил с неохотой. Ему по душе было вино, от которого кровь, словно огонь, пробегает по жилам.

– Пора пополнять запасы. На днях отпрошусь у аббата в Орлеан. Пусть только этот визитатор уедет, принесла же его нелегкая.

Звук собственного голоса, ставшего естественным после нескольких глотков вина, успокоил брата Жана.

– Вот ведь померещилось! Срам, если кто узнает! – Засмеялся пономарь. – Да и кому тут быть, в это время самый сон.

Размышления вслух окончательно восстановили его душевное равновесие.

– Однако же пора звонить. Эх, братья, сейчас я прерву ваши сладкие дремы, – брат Жан, посмеиваясь, ухватился руками за веревку и громкий удар колокола разрезал сырой осенний воздух.

Матье де Нель прислушался. Неужели он проспал или в колокол действительно ударили только раз? Странно, у него всегда был чуткий сон, тем более на новом месте. А дождь, кажется, утих – вот и отлично.

Накануне по распоряжению аббата Симона в спальню викария принесли жаровню – ещё одна привилегия доступная только отцу-настоятелю и важным гостям. Камин, несмотря на свои размеры, слабо прогревал высокие комнаты, отведенные визитатору, поэтому, когда к вечеру погода окончательно испортилась, жаровня оказалась очень кстати.

За дверью слышалась возня и позвякивание медного таза – Жакоб успел побеспокоиться о горячей воде для бритья. Он протиснулся в комнату с чистым полотенцем через плечо и тазом, над которым поднимался густой пар.

Монахи брили друг друга раз в неделю, собираясь для этого в большой комнате рядом с баней, а Матье де Нель с первых дней заточения в аббатстве поставил себе за правило всегда быть чисто выбритым. Этот, пусть и незначительный, но все-таки символ мятежа, тешил его уязвленное самолюбие.

Привычку к частому бритью он приобрел еще при дворе, пользуясь услугами королевского цирюльника – вот как далеко зашла благосклонность Людовика Валуа. Монаршего расположения он лишился в одночасье, а привычку сохранил, что многих раздражало. Впрочем, сплетничали за спиной, никто открыто не решался осудить племянника Его Преосвященства за столь мирское радение о своей внешности.

– Я так и подумал, что вы уже давно встали. Боялся, не поспею, а все из-за брата Юбера, – пожаловался Жакоб.

– Хранителя бритв? – спросил Матье де Нель, усаживаясь на скамью лицом к окну.

– Его самого. Все ноги сбил из-за него, святой отец, еле нашел, а с ним знаете, что приключилось?

Жакоб затрясся от смеха, бритва в его руке дрогнула, оставив на щеке викария небольшой порез.

Матье де Нель отпрянул.

– Осторожней! Или ты решил меня зарезать?

– Ой, святой отец, простите, никак не хотел! – испуганно засуетился Жакоб. —

Это все из-за брата Юбера.

Викарий вытер полотенцем кровь.

– Не юли, Жакоб. Он-то здесь причем?

В ответ Жакоб расхохотался, да так, что у него на глазах выступили слезы. Вытирая их рукавом рясы, он снова взмахнул бритвой. Матье де Нель поспешно отклонился.

– Вы не поверите, святой отец, но брат Юбер весь вчерашний день животом маялся, а ближе к рассвету не утерпел, побежал к санитарному брату за лекарством. Мне, конечно, и в голову не пришло искать его в лазарете, – Жакоб повернул голову викария с намерением продолжить бритье.

Матье де Нель покосился на острое лезвие.

– Знаешь, Жакоб, мне кажется, будет лучше, если сегодня я останусь небритым.

– Ну, уж нет! – Жакоб спрятал бритву за спину. Привилегию брить викария он отстоял в долгих баталиях и очень ею дорожил. – Не тревожьтесь, святой отец, я буду осторожен.

Матье де Нель обреченно закрыл глаза, подставляя левую щеку самозваному брадобрею.

– Ну так вот, – весело продолжал Жакоб, – когда я, наконец, отыскал брата Юбера, он стал жаловаться на беспорядок в ларце. Он, говорит, вчера все бритвы аккуратно сложил, а кто-то без его ведома все взял да перерыл, а одна и вовсе пропала. Врет, ясное дело. Ну, да бог с ним. Хотите лучше узнать, как вас здесь величают?

– М-м-м-, – промычал в ответ викарий, оттягивая вниз верхнюю губу.

– Епископский досмотрщик, – хохотнул Жакоб. – Сам слышал, как келарь с ризничим о вас говорили. Келарь так возмущался – аж слюной брызгал. Да, нагнали вы на них страху, рыская по кухне.