Особо оригинальные рассуждения высказывались по поводу идеологической основы территориального расширения России в Азии. Американские наблюдатели XIX в. часто усматривали здесь мировоззрение, схожее с их собственной доктриной «предначертания судьбы» (Manifest Destiny)^{17}. Лорд Джордж Керзон — один из главных русофобов викторианской Англии — видел в каждом шаге царя к востоку от Уральских гор часть зловещего плана по захвату всего континента вплоть до Индийского океана. В то же время министр иностранных дел в правительстве Александра II князь А.М. Горчаков говорил о том, что «положение России в Средней Азии одинаково с положением всех образованных [цивилизованных. — Ред.] государств, которые приходят в соприкосновение с народами полудикими, бродячими, без твердой общественной организации»^{18}. Существует много других объяснений, но каждое сосредоточено на одном-единственном побудительном мотиве.

На самом деле очень редко бывало так, чтобы царская дипломатия в Азии определялась только одной идеологией. Как и действия большинства государств, дипломатия почти всегда формировалась под воздействием нескольких интеллектуальных течений, которые либо дополняли друг друга, либо вступали в противоречие. Это было особенно типично для десятилетия, предшествовавшего Русско-японской войне. В период усиленного интереса к Восточной Азии политика формировалась под воздействием конкурирующих учений, каждое из которых представляло собой определенный взгляд на судьбу Российской империи. Иногда доминировало какое-либо одно направление, иногда несколько направлений объединялись и влияли на действия Петербурга. Чтобы понять, почему царское правительство поступало определенным образом, полезно будет выявить эти взгляды и изучить их взаимодействие, а не сосредотачивать внимание на какой-либо одной идеологии. Тщательный анализ представлений об Азии и Российской империи, распространенных в то время в столичной элите, а также взаимовлияния этих представлений и царской дипломатии прольет свет на предвоенную политику России.

Известно, что идеология представляет собой очень неопределенное понятие. Терри Иглтон, литературовед из Оксфорда, выделил не менее шестнадцати значений этого существительного, в то время как словарь, изданный его университетом, дает всего четыре значения. В настоящей книге я опираюсь на следующее определение идеологии из «Оксфордского словаря английского языка»: «Система представлений, обычно касающихся политики или общества, или поведения класса или группы людей, которая считается оправданием их действий»^{19}. Еще больше затуманивает картину различное понимание того, насколько идеология определяет мышление. Для марксистов она представляет собой не менее чем всю интеллектуальную и культурную надстройку господствующего класса. Некоторые идеологии XX в., такие как марксизм-ленинизм при Иосифе Сталине и национал-социализм при Адольфе Гитлере, пытались воплотить эту теорию на практике, вмешиваясь почти во все области человеческого мышления, что удавалось им с большим или меньшим успехом. Принято говорить, что идеологии — это «светские религии». Но, как и религия, идеология не всегда является всеобъемлющей. При рассмотрении идеологии я скорее согласен с историком Аланом Касселсом, который придерживается менее радикальной точки зрения. В своей книге «Идеология и международные отношения в современном мире» Касселс утверждает, что по сравнению с «тоталитарными» системами взглядов Сталина и Гитлера «партикулярная и незамысловатая идеология… оказывала не меньшее влияние на [международные отношения], которое продолжалось более длительное время»^2{20}.

То, что Россия думала об Азии, говорит и о представлениях империи о самой себе. Рассматривая культурную географию России, ученые обычно изучают ее взаимоотношения с Западом. При этом сравнительно мало внимания уделялось связям России с Востоком, хотя в последние годы интерес к ним возрастает, что стало особенно заметно с появлением книги Марка Бассина «Имперские видения: Воображение национализма и географическая экспансия на русском Дальнем Востоке»^{21}.

На изучение западных представлений о Востоке оказал сильное влияние Эдвард Сайд. Впервые он поднял этот вопрос, когда опубликовал в 1978 г. ставшее знаменитым исследование «Ориентализм», где заявил, что научный аппарат, посредством которого Запад изучает Восток, является для первого также средством осуществления контроля над вторым^{22}. С идеей восприятия как подавления тесно связана его мысль о том, что жители Запада считают восточных людей «чужими», загадочными, изнеженными, злыми и опасными культурными противниками. По мнению Сайда, востоковеды обычно видят мир поманихейски, при этом Запад исконно враждебно настроен по отношение к Востоку. Тезисы Сайда могут быть полезны как отправная точка для анализа русских представлений о Востоке. Некоторые русские, такие как воинственный исследователь Николай Пржевальский, легко укладываются в схему Сайда, в которой европейцы враждебны Азии и жаждут ее поработить. Но для многих соотечественников Пржевальского это был более сложный вопрос. В свою очередь, Кэрил Эмерсон отмечает: «Россия имеет и культурные, и политические корни в… Азии, и это делает Восток для России одновременно и частью самой себя, и чужаком, другим»^{23}.

В отличие от англичан и французов, чьи взгляды изучает Сайд, некоторые русские тоже осознавали свое азиатское происхождение.

Временами Восток занимал важное место в русской интеллектуальной жизни, особенно во времена идеологических кризисов и самопознания, Александр Блок был не одинок, когда провозглашал: «Да, азиаты — мы, / С раскосыми и жадными очами!»^{24} Идеи о восточной судьбе и даже о восточной национальной идентичности высказывались особенно звучно перед войной с Японией.

В этой книге рассматривается взаимодействие идеологии и внешней политики России в течение десяти лет, предшествовавших войне с Японией. В первой части, «Идеологии империи», подробно исследуются четыре очень различные концепции предназначения империи, каждая из которых повлияла на царскую политику того времени в Азии. Все начинается с путешествия в Азию наследника российского престола, будущего царя Николая II. Большое путешествие на Восток, начавшееся в 1890 г., пробудило в наследнике надежды на славу и величие на Тихом океане. Он редко высказывал какие-либо оригинальные идеи о роли своей империи на континенте, но другие были рады обнародовать увлеченность Николая Азией.

Многие русские, особенно военные, видели в Дальнем Востоке объект завоевания ради завоевания. Наиболее ярким выразителем этой философии конца XIX в. был исследователь Внутренней Азии Николай Пржевальский. Пржевальский вовсе не был родоначальником идеи «конквистадорского империализма». Те же взгляды были свойственны и европейцам в тот век, когда великие (и не очень великие) державы дрались из-за колоний на менее сильных континентах Африки и Азии.

Если идеи Пржевальского не были исключительно русскими, то другое господствующее направление мысли было уникальным. Восточничество — декадентская философия, которая подчеркивала азиатское наследие и судьбу России, — имело мало параллелей за границей. Поэт, издатель и приближенный Николая II князь Эспер Эсперович Ухтомский был ведущим сторонником этой важной, но мало изученной идеологии. После революции 1917 г. эти идеи будут вдохновлять кружок эмигрантов-интеллектуалов, которые разработали свой вариант восточнической темы Ухтомского, назвав свое видение России «евразийством».