Литмир - Электронная Библиотека

Патриотизм не сделал этих людей ни циничными, ни бесчувственными. Один из них развязал веревки. Из уважения к ее непорочности все прикрыли глаза. Когда ей развязали руки, Шарлотта Корде отвернулась к стене и поправила на груди косынку. Воспользовались моментом, пока руки ее были свободны, чтобы заставить ее подписаться под показаниями. Веревки оставили на ее руках следы и синие полосы. Когда ее хотели снова связать, она попросила позволить ей опустить рукава и надеть под веревки перчатки, чтобы избавиться от бесполезных страданий до казни.

Вот отрывки из воззвания Шарлотты к французам, ускользавшего до сих пор от изысканий любознательных историков. (Оно было передано нам его нынешним обладателем, горевшим желанием раскрыть истину.) Оно написано крупным, твердым, будто мужским почерком. Лист бумаги сложили в восемь раз, чтобы он занял под платьем как можно меньше места.

«Доколе, о несчастные французы, будете вы находить наслаждение в смутах и раздорах? О французы, пройдет еще некоторое время и о вашем существовании останется лишь воспоминание!

Восставшие департаменты идут уже на Париж, пламя раздора и гражданской войны охватило половину огромного государства; есть еще средство потушить его, но оно должно быть применено немедленно. Французы! Вам известны ваши враги. Восстаньте! Идите! Пусть от уничтоженной Горы останутся только братья и друзья! О Франция! Твой покой зависит от исполнения законов; я не нарушила их, убив Марата: осужденный Вселенной, он стоит вне закона. Какой суд будет судить меня? Если я виновна, значит, был виновен и Геракл, убивая чудовищ?

О родина! Твои несчастна разрывают мне сердце! Я могу отдать тебе только мою жизнь! Благодарю Небо за то, что я свободна располагать ею; никто ничего не потеряет с моей смертью; я не последую примеру Пари, убийцы Лепеллетье де Сен-Фаржо, и не убью себя. Я хочу, чтобы мой последний вздох был полезен моим согражданам, чтобы моя голова, сложенная в Париже, послужила знаком к сближению для всех друзей закона! Чтобы колеблющаяся Гора увидала свою гибель, начертанную моею кровью! Чтобы я была последней жертвой и чтобы отомщенный мир признал, что я оказала услугу человечеству! В конце концов, если на мой поступок даже посмотрят другими глазами, это меня мало трогает.

Моих родных и друзей можно не беспокоить — никто не знал о моих намерениях. Я прилагаю к этому воззванию свидетельство о моем крещении, чтобы показать, на что способна самая слабая рука, направляемая полным самоотвержением. Если мое предприятие не удастся, французы, то я все же показала вам путь: вы знаете своих врагов. Восстаньте! Идите! Разите!»

Благодаря снисходительности своих тюремщиков Шарлотта получила чернила, бумагу и уединение. Она воспользовалась этим, чтобы написать Барбару короткое письмо. Она описывала в этом письме все обстоятельства своего пребывания в Париже — языком, в котором патриотизм, смерть и веселость мешались так же, как мешается горечь и сладость в последнем кубке прощального ужина.

Описав почти забавные подробности своего путешествия в Париж в обществе монтаньяров и любовь, которую внезапно почувствовал к ней один из них, она продолжала: «Комитет общественного спасения допрашивал путешественников. Я утверждала сначала, что не знаю их, чтобы избавить их от неприятной обязанности давать объяснения. В этом случае я следовала совету своего кумира Рейналя, который говорит, что мы не обязаны быть искренними со своими тиранами. Они узнали от путешественницы, которая ехала со мной, что я знаю вас и виделась с Деперре. Против него нет улик, но его стойкость вменяется ему в преступление. Я слишком поздно раскаялась в том, что говорила с ним. Желая исправить свою ошибку, я умоляла его бежать и присоединиться к вам, но он слишком самостоятелен, чтобы дать повлиять на себя… Поверите ли, наш депутат Фоше, даже не подозревавший о моем существовании, арестован как мой сообщник! Мои стражники недовольны тем, что могут принести в жертву тени великого человека лишь одну незначительную женщину! Простите, о люди! Имя Марата бесчестит ваш род. Это был дикий зверь, который хотел поглотить все, что осталось от Франции в огне гражданской войны. Вот его последние слова: узнав имена всех вас, находящихся в Эвре, он сказал мне, что через несколько дней прикажет всех гильотинировать! Эти слова решили его участь. Уже два дня я наслаждаюсь миром. Счастье моей родины — мое счастье. Жертва доставляет мне тем больше радости, чем больше труда стоило решиться на нее. Пылкое воображение и чувствительное сердце сулили мне бурную жизнь. Прошу тех, кто будет сожалеть обо мне, принять это во внимание и порадоваться за меня. В нашем поколении немного найдется патриотов, которые решились бы пожертвовать собой ради отечества. Теперь почти все эгоисты. Какой жалкий народ!..»

Письмо обрывалось на этих словах вследствие того, что заключенную перевели в Консьержери. Она продолжала писать и в своей новой тюрьме: «Вчера мне пришло в голову подарить департаменту Кальвадос свой портрет. Комитет общественного спасения не дал мне ответа, а теперь уже слишком поздно. Мне полагается защитник — таков закон. Я выбрала себе защитника из партии Горы. Я думала обратиться к Робеспьеру и Шабо… Меня будут судить завтра в восемь часов. Вероятно, в полдень я уже буду в прошлом, как говорили римляне. Не знаю, как пройдут последние минуты. Мне не надо притворяться бесчувственной, потому что до сих пор я всегда дорожила жизнью лишь настолько, насколько она могла быть полезной для других. Марат не попадет в Пантеон. Между тем он этого заслуживал… Вспомните о деле мадемуазель де Форбен. Скажите ей, что я люблю ее всей душой. Я напишу своему отцу. Остальным своим друзьям я ничего не скажу, только попрошу их, чтобы они скорее забыли меня: их печаль наложила бы бесчестие на мою память. Передайте генералу Вимпфену: я думаю, что помогла ему выиграть не одно сражение, облегчив достижение мира. Прощайте, гражданин. Заключенные в Консьержери не только не проклинают меня, как уличная толпа, но жалеют. Несчастье делает людей сострадательными. Это моя последняя мысль».

Письмо к отцу оказалось коротким и трогательным; в нем уже не было того веселого тона, каким было написано письмо к Барбару. «Простите меня, что я распорядилась своею жизнью без вашего разрешения, — писала Шарлотта. — Я отомстила за многих невинных жертв. Я предупредила много несчастий. Образумившись, народ будет радоваться, что избавился от тирана. Когда я старалась убедить вас, будто еду в Англию, то надеялась, что не узнают, кто я. Я поняла, что это невозможно. Надеюсь, вас не будут беспокоить; во всяком случае, у вас есть защитники в Кане. Я взяла себе адвокатом Густава Понтекулана. В подобном преступлении не полагается защиты, это только для формы. Прощайте, дорогой отец, прошу вас порадоваться за мою судьбу. Обнимаю сестру, которую люблю всем сердцем. Не забывайте слов Корнеля: „Преступление — вот стыд, а не эшафот“…»

На следующее утро в восемь часов за ней пришли жандармы, чтобы вести ее на заседание Революционного трибунала. Зал суда помещался над сводами Консьержери. Прежде чем подняться туда Шарлотта поправила волосы и платье, чтобы оставаться привлекательной и перед лицом смерти; потом она сказала, улыбаясь, привратнику, присутствовавшему при ее сборах: «Господин Ришар, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мой завтрак был готов, когда я вернусь: мои судьи, конечно, спешат. Я хочу в последний раз позавтракать с вами и госпожой Ришар».

Когда Шарлотта заняла место на скамье подсудимых, ее спросили, есть ли у нее защитник; она ответила, что поручила исполнить эту обязанность одному из своих друзей, но, не видя его в зале, предполагает, что у него не хватило на это мужества. Тогда председатель назначил ей защитника от суда: выбор пал на молодого Шово-Лагарда, уже известного к тому времени красноречием и смелостью и прославившегося впоследствии своей защитой королевы. Этот выбор указывал на тайное намерение председателя спасти Шарлотту. Шово-Лагард занял свое место. Шарлотта посмотрела на него испытующим и беспокойным взглядом, как бы опасаясь, чтобы защитник для спасения ее жизни не затронул ее чести.

45
{"b":"223597","o":1}