Тут Леонид поднял корзину с половинками браслетов павших.
– Вот почему эти люди, которые лучше нас, сегодня отдали свои жизни! Вот почему они освятили эту землю своей героической кровью! В этом – смысл их жертвы. Они вывалили свои кишки не в лужу мочи сегодняшней войны, они полегли в первой из множества битв более великой войны; которая еще грядет, которую видят боги на небесах, которую все вы видите в сердце своем. Эти наши братья – герои той войны, которая станет величайшей и самой разрушительной в истории. В тот день,– Леонид указал на берег залива, на Антирион у воды и Рион на другой стороне,– в тот день, когда перс через этот пролив приведет свои полчища против нас он найдет здесь не свободный проход и купленных друзей, а врагов, объединенных и непримиримых, союзников-эллинов, которые бросятся на него с обоих берегов. А если он изберет другой путь, если шпионы доложат ему о том, какой прием ждет его здесь, и он выберет другой проход, то и в другом месте сражения суша и море станут нашим большим преимуществом. Так будет благодаря тому, что мы совершили сегодня, благодаря жертве этих наших братьев, чьи тела мы опустим сегодня в могилу. Поэтому я не стал дожидаться, пока сиракузцы и антирионцы, наши сегодняшние враги, пошлют к нам своих посланников, как обычно, с просьбой вернуть им тела их убитых. Я первым послал к ним наших гонцов, предлагая перемирие, без злопамятства и с великодушием. Пусть наши новые союзники заберут неоскверненным оружие своих павших, пусть вернут незамаранными тела своих мужей и сыновей. Пусть те, кого мы сохранили сегодня, встанут в боевой строй вместе с нами в тот день, когда мы покажем персу раз и навсегда, какую доблесть свободные люди могут проявить против рабов, как бы велико ни было их число и как бы безжалостно ни гнали их плети их избалованного царя!
КНИГА ТРЕТЬЯ
ПЕТУХ
Глава двенадцатая
В этом месте рассказа произошел досадный инцидент. Один из подчиненных Царского лекаря во время обычного ухода за ранами пленника неразумно сообщил раненому о судьбе Леонида, спартанского царя, командовавшего обороной Фермопил, о том, что стало с ним после битвы у Горячих Ворот, и о том, какое святотатство в глазах греков совершили войска Великого Царя над телом, когда достали его из горы трупов после побоища. До того пленник ничего об этом не знал.
Возмущение этого человека было немедленным и бескрайним. Он отказался говорить дальше и потребовал, чтобы его тоже умертвили – и немедленно. Этот человек, Ксеон, впал в отчаяние оттого, что тело его царя было обезглавлено и распято. Никакие доводы, угрозы и уговоры не могли вывести его из этого горестного состояния.
Оронту стало ясно, что если доложить Великому Царю о вызывающем поведении пленника, то, как бы Ему ни хотелось услышать продолжение рассказа этого человека, за свою наглость по отношению к Царственной Особе пленный Ксеон будет предан смерти. Сказать по правде, командир Бессмертных так же опасался за свою собственную голову и головы своих подчиненных, если Великий Царь будет разгневан непреклонностью грека по отношению к Его желанию узнать все возможное о своем спартанском противнике.
После частого неофициального общения с греком Ксеоном во время переговоров Оронт стал для него доверенным лицом и даже, если значение этого слова можно расширить до такой степени, другом. Он по собственной инициативе постарался смягчить упорство пленника. С этой целью командир Бессмертных попытался донести до грека следующее.
О физическом осквернении, совершенном над телом Леонида, Великий Царь глубоко пожалел сразу же, как только отдал приказ об этом. Приказ был отдан горем, испытанным после сражения, когда кровь Великого Царя вскипела при виде тысяч погибших – по некоторым подсчетам, до двадцати тысяч лучших бойцов Державы были убиты войсками Леонида, чей вызов богу Ахуре-Мазде, мог быть воспринят персидским оком как оскорбление небесам. Вдобавок спартанский супостат и его союзники послали в Царство мертвых двоих братьев Великого Царя, Габрока и Гиперанфа, и еще более тридцати других царских родственников.
Более того, добавил командир Бессмертных, расчленение тела Леонида явилось, если посмотреть в определенном свете, свидетельством трепета Великого Царя перед спартанцем, поскольку ни один другой вражеский военачальник не удостоился от Него такого крайнего и, в глазах эллинов, варварского возмездия.
Этого человека, Ксеона, не тронули подобные доводы, и он повторил свое желание немедленно принять смерть. Он отказался от пищи и воды. Казалось, его рассказ на этом месте закончился и уже не возобновится.
Но тут, боясь, что ситуацию не удастся утаить от Великого Царя, Оронт решил разыскать Демарата, изгнанного спартанского царя, проживавшего при дворе, в качестве гостя и советника, и убедил его посодействовать. Демарат явился в шатер Царского лекаря и там с глазу на глаз больше часу говорил с пленным Ксеоном. Выйдя же оттуда, он сообщил начальнику Оронту, что этот человек переменил свое решение и теперь хочет продолжить допрос.
Кризис миновал.
– Признайся мне,– попросил Оронт с большим облегчением,– какой же довод и убеждение применил ты, чтобы заставить его передумать?
Демарат ответил, что среди всех эллинов спартанцы более других известны своим благочестием и благоговейным отношением к богам. Он заявил, что по его собственным наблюдениям в этом отношении среди лакедемонян низшие по положению и по роду – в частности, пришельцы из других мест, каким и являлся пленник Ксеон,– почти без исключения, по словам Демарата, «больше спартанцы, чем сами спартанцы».
Бывший спартанский царь, как он сам рассказал, сыграл на уважении этого человека к богам, особенно к Фебу Аполлону, к которому тот явно питал глубокое почтение. Демарат уговорил пленника помолиться и принести жертву, чтобы определить как можно лучше волю этого бога. Ведь несомненно, сказал он, до сих пор Стреловержец способствовал твоему рассказу. Почему же теперь он прикажет прервать его? Не ставит ли себя этот человек, Ксеон спросил Демарат, выше бессмертных богов, предполагая знание их непостижимой воли и затыкая им рот по собственному капризу?
Неизвестно, какой ответ получил пленник от своих богов, но, очевидно, этот ответ совпал с советом Демарата.
И на четырнадцатый день месяца ташриту мы возобновили слушание рассказа.
При Антирионе Полиник получил приз за отвагу.
Это был его второй приз, добытый в таком неслыханном возрасте – в двадцать четыре года. Ни один из Равных, кроме Диэнека, не был награжден дважды, но тому уже было около сорока. За свой героизм Полиник был назначен начальником над Всадниками, и его привилегией стало председательствовать при назначении Трехсот царских спутников на следующий год. Это высшее, всеми вожделенное отличие, вдобавок к Олимпийскому венку за состязания в беге, сделало Полиника маяком славы, чьи лучи сияли далеко за пределами Лакедемона. Во всей Элладе его воспринимали как героя – как второго Ахилла, стоявшего теперь на пороге безграничной и неувядающей славы.
К чести Полиника, он не возгордился. Если что-то подобное и можно было в нем уловить, то оно проявлялось лишь в его еще более лютой самодисциплине. Это рвение в доблести, как показали события, могло стать чрезмерным, когда применялось к другим, не таким блестяще одаренным, как он сам.
Что касается Диэнека, он один раз был удостоен чести быть включенным в число Всадников, когда ему было двадцать шесть. 3атем он почтительно отклонял все последующие назначения. Он говорил, что ему нравится неприметное положение начальника эномотии. В строю он чувствовал себя самим собой. Убеждением моего хозяина было, что его вклад будет наибольшим, если он лично поведет людей за собой, да и то не более определенного числа. Он отказывался от всяких попыток продвинуть его выше уровня эномотии. "Я умею считать лишь до тридцати шести,– был его стандартный ответ.– Дальше у меня кружится голова».