Все эти картины перебирал Иван в голове, пока ходил из угла в угол по милицейской комнате. Картины основательно повыцвели, как старые фотографии. Сдвинув эти фотографии в сторону, он снова сел за письменный стол. Издали доносился голос жены конокрада, она грозилась — мол, коли дело так обернулось, то мы вам тут такого наколдуем, напустим на село тех жаб, которых с риском для жизни повытаскивали из пасти ядовитых змей, вы еще нас попомните. Сержант углубился в чтение протокола, но то и дело отрывался, поворачивал голову, потом опять принимался за чтение. Он никак не мог избавиться от чувства, что рядом с письменным столом стоит Мурашка, нос у него облуплен от солнца, он босиком, руку держит в единственном кармане штанов, сопит и осторожно заглядывает сержанту через плечо — хочет прочитать, что написано в протоколе. Цыгане тоже сопят и осторожно заглядывают в протокол…

Тем временем цыганки, чьи мужья сидели в милиции, шагали по селу, в зубах — трубки с длинными, в локоть, чубуками, в руках — палки метра два длиной, чтобы отбиваться от собак, широченные их юбки и шаровары, на которые ушло много метров цветастого ситца, развевались, бездонные их цыганские торбы подскакивали, хлопали по босым пяткам, но женщинам это не мешало, они дымили трубками и вместе с табачным дымом изрыгали проклятья, рассыпали по дороге змеиные зубы, высушенные ящеричьи хвосты, обрывки красных ниток, возвещали гибель и засуху, бесплодие, диверсантов и третью мировую войну, град, падеж скота и, приметив где дойную корову, колдовали только им известным образом, чтоб она перестала доиться. Выполняя свою угрозу, они подбрасывали там и тут жаб, добытых с риском для жизни из пасти ядовитых змей. Жабы были ссохшиеся, сплющенные, цыганки подбирали их по дорогам — жабы по ночам вылезают на дорогу, потому что там гладко, чисто и легче скакать, но, поскольку по дорогам катятся и всякие колеса, железные ободья, автомобильные шины, они давят скачущих жаб, солнце их высушивает, а цыганки, собрав их в мешок, с их помощью лечат потом тоску-кручину, бесплодие, зубную боль, колотье в груди и прочее — все те таинственные хвори, которыми женское население села Разбойна с большой охотой забивало свои темные головы. И кто знает, до чего дошли бы цыганки в своем мщении, может, и до землетрясения бы дошли, не прегради им дорогу Чубатый Матей с косой на плече, рослый красавец с тоненькими цыганскими усиками и с цыганским блеском в глазах, Матей назвал цыганок красавицами и спросил, куда они держат путь и на кого насылают проклятья, а цыганки, польщенные тем, что их назвали красавицами, в свою очередь назвали его красавчиком, обступили со всех сторон, Матей возвышался над ними, а они стали жаловаться, что мужей у них поарестовали, и просить Матея помочь им, а потом, как поможет, чтоб шел к ним в табор — мы скажем, что украли тебя, уж такому, как ты, пригожему отдадим в жены самую раскрасивую цыганку, согласен, красавчик, а?.. И они повели его как арестанта, но не в табор, чтобы отдать ему в жены самую раскрасивую цыганку, а прямиком в милицию, чтоб своими глазами убедился, что мужей у них ни за что ни про что арестовали и мало того, что арестовали, а еще нанесли телесное повреждение. Жительницы села, кто посуеверней, решили, что цыганки заколдовали красавца Матея и уводят его с собой. Они имели основания так думать, потому что однажды Матея и впрямь заколдовала одна цыганка, он ушел вместе с табором и воротился в село худой и бледный, а табор вместе с той цыганкой как сквозь землю провалился.

У каждого человека бывает в жизни боевое крещение, было оно и у Матея.

После того как молодой сержант Иван Мравов возглавил милицейский участок в селе Разбойна, Матей был одним из первых, кто по своей воле стал помогать ему в раскрытии и ликвидации тех каналов, по которым домашний скот угоняли за кордон. Угоняли главным образом скотину из тех стад, которые принадлежали недавно организованным кооперативным хозяйствам. Особенно пострадали тогда села, которые обслуживал милицейский участок Мемлекетова. После того как «утечка» скота была прекращена, пришло распоряжение следить, не переправляют ли за границу детей, и для этой цели подразделениям народной милиции предписывалось обращаться за помощью к членам ГС — групп содействия (сразу же после ликвидации монархии в республике были созданы группы содействия народной милиции для охраны кооперативного имущества, борьбы с преступностью и вражескими диверсиями). Члены этих групп подбирались из активистов РМС (союза рабочей молодежи) и сельских партийных организаций. Многие из «бывших», которые успели удрать за границу и таким образом избежать народного возмездия, пытались переправить к себе и своих детей. Следовало пресечь попытки этой политической погани перетащить к себе несовершеннолетних детей. Район был чрезвычайно труден для охраны, и, помимо общих распоряжений об усилении бдительности, власти указывали на необходимость держать под наблюдением и кочующие цыганские таборы; существовали кое-какие подозрения или догадки насчет того, что эмигрантский сброд прибегает к помощи цыган. Постепенно село Разбойна, а также входившие в него деревушки и выселки, разбросанные по склонам гор и горным долинам, дороги, холмы, речные переправы, заброшенные сторожки на виноградниках — все это превратилось в строго охраняемую зону.

Не говоря уж о том, что местные жители знали и котловину, и горы, как свои пять пальцев, народ на участке Ивана Мравова был хоть и невежествен и малость неповоротлив, но в то же время и хитер. Как-то раз, когда проводили перепись овец и коз, чтоб определить размер поставок, переписчики то смеялись, то приходили в ярость, потому что спросил, к примеру, Иван одного мужика, сколько у него овец, а тот простодушно смотрит ему в глаза и другим переписчикам тоже простодушно в глаза смотрит и говорит, что прежде овец было побольше, а с тех пор, как появился ящур, да еще по причине засухи, стало куда меньше.

— Так сколько же? — спрашивает Иван Мравов.

Тот все тем же простодушным взглядом смотрит на переписчиков, моргает, почесывает в затылке, прикидывает в уме и говорит:

— Одна.

Переписчики записывают в ведомость одну овцу, мужик зорко следит, чтоб записали именно одну, а переписчики снова спрашивают, держит ли он, помимо овцы, еще и коз, и тот сразу признается, что держит.

— Сколько? — спрашивает Иван Мравов.

Мужик тем же простодушным взглядом смотрит переписчикам в глаза и с невиннейшим видом изрекает:

— А коз куда меньше, чем овец. Лесники-то нынче не больно дают скотине по вырубкам да по лесу пастись, подлесок, дескать, губят, так трудновато стало, в хлеву скотину держать не будешь, коза — она в хлеву не больно-то может, коза привыкла по лесу бродить.

Тут уж переписчики начинают хлопать глазами и подсчитывать и говорят мужику, что ежели коз у него меньше, чем овце, то выходит, что у него тогда полкозы, или четверть, или даже всего одна козья нога. А тот и бровью от такой нелепицы не ведет, все тем же простодушным взглядом смотрит переписчикам в глаза, рассеянно чешет в затылке, а под конец у него еще хватает наглости выразить свое удивление словами:

— Вот оно, значит, как получается?

Попробуй-ка, читатель, поработай с людьми, которые не моргнув глазом говорят тебе, что у них одна овца, и хотят тебя убедить, что коз у них меньше, чем овец!..

Что касается инструкции держать под наблюдением цыганские таборы, должен сказать, что Иван Мравов не полностью разделял изложенные в ней подозрения или догадки. Большую часть этих таборов он знал лично, они кружили главным образом по его участку и в соседнем, у Мемлекетова. Эти цыгане занимались ремеслом — вырезали из дерева ложки да плошки, в народе их звали влашскими цыганами, потому что были они нищие, дальше некуда. Они продавали веретена, плетеные корзины, иголки, ножницы для стрижки овец и каждый раз, появляясь в селе Разбойна, выпрашивали у председателя, дяди Дачо, разрешение срубить у реки вербу, чтоб мастерить из нее свои миски и плошки. Верба, считали они, самое для этого подходящее дерево, его легко долбить и оно при обработке не раскалывается. Дядя Дачо ворчал, говорил, что, если так раздавать направо и налево, кооператив вылетит в трубу, ничего на трудодень не выдашь, но под конец сдавался и разрешал. Иногда цыгане водили за собой медведя, ворожили, гадали. Цыганки продавали талисманы от любой хвори и обычно оставались в селе до тех пор, пока каракачане не распродадут половину своего творога. Дело в том, что каракачане привозили с гор кадки с творогом, объезжали в селе все дворы подряд, продавали творог, а что оставалось непроданным — за бесценок отдавали цыганам — в обмен на несколько корзин или деревянных мисок. Творог этот цыгане съедали за один день, еще день им требовался на то, чтобы прийти в себя от обжорства, а затем они сворачивали свои шатры и перебирались в соседнюю деревню, рассчитывая, что каракачане привезут творог и туда.