Конокрад опять принялся мотать головой, сжимать ее ладонями, бормотать что-то неразборчивое и все норовил свести разговор к телесному повреждению, которое ему нанесли. Жена его под окном уже успела оставить в покое обе пристани, где ей посчастливилось побывать, и убеждала своих слушательниц, что в засуху цыганки обряжаются бабочками, ходят из села в село и пляшут, чтоб вызвать дождь. И стоит им заплясать, как сразу начинает лить дождь.
— Кабы не мы, — говорила она, — земля бы сгорела от засухи! За это нам всюду дарят кур, мыло дают, да и рубаху иной раз тоже, потому никому такой бабочкой не обернуться, какой мы обернуться можем. Да и не только дождь вызвать, мы всякие снадобья знаем, потому как много по свету бродили, и ворожить умеем, и лечить, и по руке гадать. Кто тебе, кроме нас, нагадает, что тебя ожидает в будущем самое большое счастье! Оно, конечно, могут сказать, что мы брешем, как цыгане! Пускай, даже если мы и брешем, как цыгане, кто, кроме нас, тебе набрешет про счастье, какое тебя ожидает. Нешто это мало — набрехать человеку, что ожидает его в будущем счастье, невеста-красавица и денег куча. Да кто тебе, кроме нас, такое набрешет!
Она замолчала, остальные цыганки тоже примолкли, словно этот вопрос относительно будущего счастья был обращен к сержанту и они ждали, что он выглянет в окно и ответит. Но сержант не ответил, он в это время протягивал владельцу украденной лошади протокол, чтоб тот прочел и подписал, владелец украденной лошади прочел и запротестовал — с какой это, мол, стати, будет он какому-то нищему бродяге-цыгану платить возмещение убытков за какое-то пораненное ухо, пускай тот ему заплатит за украденную лошадь, схватил шапку и, не подписав протокола, стал спускаться по заскулившим у него под ногами ступеням, изрыгая всяческие проклятия. Этими проклятиями он распугал толпившихся перед сельсоветом цыганок, отвязал свою лошадь и повел за собой, а цыганки опять сгрудились под окном и стали в свою очередь изрыгать проклятья ему вслед. Потом жена конокрада завела снова:
— Ну, худо ли было б тому коню, что его украли? Белый бы свет повидал, пожил бы в свое удовольствие с нами вместе. Чем спасибо сказать за добро, которое мы тому коню сделали, накинулись, набросились, мужа убили, телесное повреждение ему нанесли! А за то, что у нас медведь пропал, кому мы телесное повреждение нанесем, а?
Цыганки на этот вопрос ничего ответить не могли. А жена конокрада распалилась еще больше и завопила не своим голосом:
— Сестры мои милые, пропадем мы без медведя. А ну, стребуем его с милиции! Раз милиция лошадь у нас отняла, пускай нам теперь медведя вернет! Небось на то она и милиция, чтоб, если у кого что пропало, найти и вернуть!
Все цыганки разом хлынули вверх по лестнице, чтоб стребовать с Ивана Мравова своего медведя, но тут вмешался Мустафа, рявкнул на них и прогнал, потому что милиция, сказал он, голову себе ломает, как нам помочь, а вы только и знаете, что шум подымать! Пошли вон! Прочь, прочь!.. Сгиньте!
Цыганки выкатились снова на улицу, набили глиняные трубки табаком, закурили и с женой конокрада во главе двинулись по соседним дворам убеждать хозяек, до чего ж это прекрасно, когда тебя украдут и пойдешь ты гулять по белу свету. Жена конокрада не забывала упоминать про две пристани, но местных хозяек, похоже, не привлекала перспектива быть украденными, потому что ни одна не вышла за ворота. Ивану Мравову было слышно, как сельские собаки яростным лаем встречают цыганок.
— Вы свободны, — сказал он Мустафе и остальным цыганам. — Мы задержим только виновного, возьмем под стражу, и делу будет дан законный ход. Можете идти!
— Как так задержите? — сокрушенно спросил Мустафа, а остальные цыгане закачали головами, защелкали языками, стали чесать в затылке и громко вздыхать. Конокрад весь сжался и заскулил.
— Как же так? — снова спросил Мустафа. А потом обратился к Ивану Мравову со следующей речью: — Мы, может, такие-сякие, цыгане, голь перекатная, но либо нас всех отпускайте, либо всех вместе забирайте. Раз вы нас не всех отпускаете, значит, забираете. Цыган гол как сокол, но ведь на то мы и есть цыганское племя, при царе, бывало, чуть нас где приметят, сразу забирают, гонят нас и преследуют, наголо стригут, и свою веру крестят, а теперь выходит, что и при нашей власти опять то же самое. Раз ты цыган, значит, самый распоследний человек, забирай его, и дело с концом! Что ж, коли так — ладно, будь по-вашему!
С этими словами Мустафа поправил на шее алый платок, сел и откашлялся, а остальные цыгане переглянулись и сели по обе стороны от Мустафы. Когда они сели, Иван Мравов встал из-за выпачканного чернилами письменного стола и зашагал по комнате из угла в угол. Цыгане поджали босые ноги под стулья, чтобы шагающий из угла в угол сержант ненароком не отдавил.
А сержант, шагая из угла в угол, снова воскресил в памяти ту маленькую запятую на вершине холма рядом с собакой и краснолобыми овцами, однако на этот раз мальчик в штанах с одним карманом глядел не на краснолобых овец, а на охваченный паникой пестрый цыганский табор, раскинувший свои шатры возле чешмы. Помимо Мурашки и старого пса, на холме толпились теперь и другие мальчишки, кто взгромоздился на спину кроткой буйволицы, кто — на ходули. Они смотрели, как внизу полицейские и сторожа общинной управы согнали цыган в кучу и, уничтожая вшей, всех подряд — мужчин, женщин — стригут ножницами, какими стригут овец, а потом ведут к столу под грушевым деревом, где каждому записывают новое, христианское имя, отовсюду слышится громкая цыганская речь, старые цыганки изрыгают проклятья, девочки в цветастых платьицах, промокшие до нитки, дрожат от холода — они только что, обряженные бабочками, плясали в селе, чтобы вызвать дождь, и в каждом дворе их обдавали ведром воды. Позже цыгане расползлись во всех направлениях, наводнили село Разбойна, из монастыря прибыл игумен, ему удалось собрать кое-кого из остриженных, он привел их в церковный двор, покадил на них ладаном и окрестил в новую веру. Верховые стражники охраняли молебен, общинные сторожа стояли с другого краю, вооруженные овечьими ножницами, которые эти же цыгане и выковали, долгие годы разносили по селу и продавали, отчаянно торгуясь. Откуда было этим цыганам знать, что наступит день, когда ножницы, выкованные в их таборе, закаленные, заточенные их собственными руками, обернутся против них, коротко обстригут, изуродуют им головы, обстригут, еще больше изуродуют головы цыганок, которые в молодости все как одна были краше лесных красавиц-самодив…
Иван Мравов расхаживает по комнате милиции из угла в угол и видит, как редеют дымки возле покинутых шатров, неподвижно стоят стреноженные лошади, сидят разномастные псы, а медведь поднялся на задние лапы и смотрит на ребятишек, которые сгрудились на холме. Среди дыма и шатров с разноцветными заплатами возникают цыганки с безжалостно остриженными головами, потом они исчезают, и на их месте почему-то появляются наголо остриженные заключенные, которых он видел рано утром на станции Разбойна, изнуренное недосыпанием лицо сержанта Антонова, сигарета, прыгающая и потрескивающая в его нервных пальцах, потом служебное купе неслышно проваливается, и перед глазами снова возникают мальчишки, которые толпятся на вершине холма, сейчас все они стоят к нему спиной, а из-за них совершенно неожиданно вынырнул босоногий цыганенок, длинные черные волосы спадают на лоб, закрывают уши, и кажется, что это не волосы, а жесткая, черная от ваксы сапожная щетка. И глаза у цыганенка тоже черные и блестящие, будто начищенные ваксой. Полчаса спустя мальчишки сидят на холме, а цыганенок рассказывает о том, как он удрал, чтоб его не остригли, просит не выдавать его стражникам и, чтобы умилостивить своих слушателей, делает стойку и прохаживается на руках. Пес, сидящий рядом с мальчишками, смотрит то на своего маленького хозяина, то на цыганенка, расхаживающего на руках, и не может решить, тявкать ему или не тявкать. И, не найдя у хозяина ответа на свой немой вопрос, в конце концов решается и тявкает, но не для того, чтобы напугать цыганенка, а, наоборот, чтобы его подбодрить.
