Когда Тимофей жаловался Григорию Пятому, что император Оттон назначил Иоанна Феофилакта главой сената, вместо того чтобы плюнуть ему в лицо, папа ответил с горькой усмешкой: «А ты видал когда-нибудь человека, который плевал бы в воду, в которой видит свой облик чудесно, великолепно, выгодно отраженным?» Зеркало римских доблестей Оттона не могло разделить судьбу других побрякушек и драгоценностей неверного Рима: когда последние дни февраля и весь март уходили в вечность под лязг щипцов, вырывающих ноздри и языки, Иоанн Феофилакт спокойно проводил долгие ночные часы, усердно вникая в старые рукописи, поистине бездонные залежи бесценных сведений о старинных церемониях при императорском дворе. Густыми красными чернилами, словно собственной кровью сердца, выписывал он точные размеры сияющего ореола, который должен обрамлять чудесно выложенную из золотых камешков шевелюру Оттона на огромных мозаиках, долженствующих украшать стены дворца, только что воздвигнутого на Авентине. С особым удовольствием работал он над замыслом устройства столовой залы, точно скопированной с константинопольской залы Девятнадцати акувитов. И не хотел считаться с тем, что лотарингские, франкские, саксонские епископы, аббаты, графы и князья будут ерзать и перешептываться, когда на время пиршества вопреки стародавним обычаям дружины отделится от них Оттон, возвысясь на новый манер, вознесясь на возвышение, на котором встанет полукруглый стол на одну персону. За этим столом будут подавать императору Запада точно то же самое, что и на возвышении в зале Девятнадцати акувитов вкушает самодержец Востока. И только вино будет другое, куда лучше: не кипрское, а тускуланское.
Иоанн Феофилакт не знал, любит ли Оттон Третий вино. Но это его не интересовало. Он знал, что Оттон будет пить вино. Много вина. Наверняка больше, чем пили Август и Тит, Траян и Марк Аврелий. Те даже могли себе позволить вовсе его не пить. А Оттон не может.
Может быть, он даже предпочитает пиво. Иоанн Феофилакт сам его предпочитает, особенно в жару. Нередко он угощает брата Романа холодным, приятно горьковатым напитком, который ничуть не утратил своей пышной пены, несмотря на долгую дорогу чуть ли не от самого Гослара. Разумеется, только брата Романа — больше никого, никогда. Но Оттон не будет пить пива даже в одиночку. Он еще недостаточно римлянин, чтобы позволить себе что-нибудь такое, что выдаст, насколько он еще не римлянин.
Поэтому Тимофей и сказал папе, что неправильно предполагать, что вместе с наводнением Рима германскими войсками предстоит и затопление его пивом. Никакого затопления не будет. Пиво будут пить украдкой, покупая за бесценок, одни потомки коренного римского плебса, да и то лишь в закоулках предместий. На этих бедняков будут с завистью смотреть саксонские и франкские воины, поскольку им это будет запрещено, ведь они же войско римского цезаря — а римляне пьют вино. Бочки с пивом будут плесневеть в подвалах домов, где разместятся лотарингские аббаты, франкские аббаты, франкские князья, саксонские маркграфы — поелику они знатные вельможи Римской империи, а римляне пьют вино. Иностранные гости — послы и купцы — напрасно будут в жаркие дни играть перед глазами трактирщиков заморскими побрякушками; трактирщику дороже сохранить спину в целости, чем приобрести усладу для глаз: знает, что его ждет, если чужеземец с его попустительства, с наслаждением потягивая пиво, хоть на миг забудет, что Рим и римский дух переживают период величественного, нового расцвета — а ведь каждый чужой знает, что римляне пьют вино.
На Авентиие разобрали окружавшие дворец леса, величие бессмертной империи слепило глаза простых смертных блеском мозаик, пышностью церемоний, тяжестью и красочностью усыпанных драгоценностями одеяний, из которых еле виднелось почти мальчишеское бледное личико, надлежаще неподвижное, великолепно презрительное, приводящее в оцепенение, всегда с плотно стиснутыми, красивыми, узкими губами, только в гневе обнажающими длинные, хищные, ослепительно белые зубы. Иоанна Феофилакта, правда, огорчала излишняя живость больших черных глаз императора — живость, так часто переходящая в непонятную тревогу, так не ладящую с полубожественпым бесстрастием, которое всенепременно должно характеризовать олицетворение величия империи. Уж не болит ли у Оттона голова от чрезмерно выпитого вина? Конечно, в этом он никогда не признается — за это Иоанн Феофилакт спокоен. Так что он усиленно трудился с церемониймейстерами, устраняя всякие сучки и задоринки, самые мельчайшие промахи.
И как же приятно было после многотрудного дня засыпать в замке, что напротив колонны Марка Аврелия, вслушиваясь в приятную колыбельную, которую напевает ему тяжкая поступь волов и скрипящие колеса повозок, тянущих груды, полненьких винных бочек — куда? — на Север! Из Тускула в Регенсбург, в Майнц, в Гослар, в Магдебург! Потому что Регенсбург, Майнц. Гослар, Магдебург — это Римская империя, а римляне пьют вино.
В монастырях Кведлинбурга и Харденсгейма ученые женщины читают латинских поэтов. Из гекзаметров и напевных строф то и дело выплывает хвала вину. И хотя дергаются слабые женские головы, не могут женские уста не коснуться, хотя бы слегка, наполненных до краев чаш, ведь они хотят, как сестры, приобщиться духовно к римским поэтам — ведь римляне, которых они сейчас читают, пьют вино.
В далекой славянской Праге прогнивший мост ломается под тяжестью нагруженных возов, и тихие воды реки братаются с пахучим, золотистым напитком. Потому что чешская земля верно служит Римской империи, а римляне пьют вино.
Где-то на краю земного круга гибнет мученической смертью друг императора. Оттон покидает Рим, чтобы совершить далекое путешествие к могиле собрата по духу. И вскоре всколыхнет Рим весть, что в каком-то варварском поселении, названия которого и не выговорить, священная рука императора водрузила серебряных орлов: славянский княжич становится патрицием империи, император благословляет его поцелуем гордых узких губ, из худой, мягкой, почти женской руки перекладывает в сильную, тяжелую руку священный символ достоинства, копье святого Маврикия. Иоанн Феофилакт не разделяет огорчения Рима. Говорят, что у нового патриция крепкая голова. Не заболит от вина, которое он будет обильно пить, а пить он будет, ибо он теперь патриций Римской империи, а римляне пьют вино.
Это верно, дорога к лежащему на краю земли княжеству далекая и трудная — сколько возов разобьется, прежде чем доберутся туда… сколько волов сдохнет! Но именно туда можно предусмотрительно послать побольше возов с вином и быть уверенным, что ничего не потеряешь… Это верно, патриций, попивая вино, пьет так же, когда захочет, и пиво и даже может себе позволить сказать вслух: «Я пью пиво», но Иоанн Феофилакт неизменно видит в нем одного из лучших своих клиентов. Потому что вместе с серебряными орлами император вручил ему дар от своего любимого учителя, папы: архиепископский паллий для брата мученика. А архиепископский паллий в варварском княжестве — это будущие епископства, строительство церквей, основание монастырей, свершение богослужений. А для богослужений требуется вино. И rte только для богослужений. Из теплых, солнечных краев привозит патриций пресвитеров и монахов, а те с детства привыкли каждую трапезу запивать вином. Так что чем больше будет расти мощь патриция, чем больше завоеванных земель он передаст под посох своего архиепископа, тем больше будет епископов, церквей, монастырей. Больше священнослужителей и монахов. Так с чего же должен Иоанн Феофилакт разделять огорчение Рима, что серебряные орлы вдруг улетели из гнезда Кресценциев на далекий суровый Север!
И как же может Тимофей рассчитывать на новый бунт дяди против императора и папы?! Некогда в присутствии Иоанна Феофилакта Сильвестр Второй вздохнул о том, как было бы хорошо, если бы гроб Спасителя находился не в руках неверных… У Иоанна Феофилакта даже голова кругом пошла от волнения: ах, если бы оружие христианских правителей, вместо того чтобы то и дело обращаться друг против друга, изгнало неверных из святой земли и других стран Востока, исчез бы оттуда и Полумесяц, косой сатанинский глаз, грозно высматривающий, не пьют ли в странах Востока вина… О, если бы вздох папы пременился в вихрь, который мог бы оторвать от смехотворно малых пределов и смехотворно малых свар дружины христианских владык и двинуть их по бескрайней синеве моря на Восток… Правда, там иные, нежели в славянских краях, растут виноградники, и до чего же они там запущенные — по об этом Иоанн Феофилакт не грустит… Лишь бы только Крест воссиял вместо Полумесяца, а уж люди, которые станут возделывать эти виноградники, будут его люди… в его бочки будут лить вино, на его возы нагружать, да что там — на его корабли…
