— Нет, совсем не такой, как раньше, — со спокойной улыбкой ответил тынецкий аббат.

Он, казалось, совершенно спокойно прислушивался к разговору Рихезы с мужем. Мешко Ламберт начал жаловаться, что король и император Генрих вновь унижает честь Болеслава. Вот опять приказал заковать и бросить в темницу Стойгнева.

— И правильно сделал император! — воскликнула Рихеза. — Стойгнев затевал заговор, бунтовал лотарингских епископов и князей против императорской власти.

Она говорила правду. Аарон хорошо это знал, не хуже аббата Антония.

— Но разве ты, Рихеза, — удивился Мешко, — сама не подбивала родного отца против государя Генриха? А вместе с отцом и других лотарингских князей?

Рихеза встала.

— Я восстанавливала их против Генриха, короля саксов и франков, а не против Римского императора. Горе руке, которая поднимется на священное величие Рима, гнев Христа поразит ее неотвратимо: отсохнет, отомрет. — Она понизила голос. — Я боюсь, супруг мой, что и нас поразит гпев Христов за то, что твой отец второй раз отказался подчиниться императорской воле. Я боюсь, что не благословит святой дух моего лона, не рожу я тебе сына от крови Оттона и базилевсов, а если и рожу, то не удостоится он милости, не понесут перед ним золотых орлов от Авентина к Капитолию. Нет более тяжкого греха против духа святого, нежели неверность ленника господину, в ладони которого он вложил свои руки. Твой же отец…

Мешко Ламберт судорожно прижал красивые руки свои к голове, схваченной серебряной диадемой.

— Рихеза, Рихеза! — воскликнул он с болезненной улыбкой, полной горького упрека. — Ведь еще так недавно ты дерзко смеялась над отцом как раз из-за того, что он вложил свои руки…

Рихеза прервала мужа, топнув ногой и гневно стукнув кулаками.

— Да, смеялась, — прошипела она, — смеялась, потому что долгие годы думала, что твоего отца хватит на то, чтобы взять на себя бремя Оттонова наследства… Что в его силах будет не допустить короля саксов к диадеме Оттона Чудесного… Что мощью серебряных орлов перехватит патриций в могучую длань власть над владычным Римом и никому ее не отдаст, пока не передаст вместе с золотыми орлами своему внуку, моему и твоему сыну… Но коль скоро его на это не хватило, пусть и смирится, пусть будет послушным ленником того, на чью главу вместе с диадемой и священным помазанием сошла частица мощи Христовой… Иначе, как я сказала, нас поразит десница господня, сделает мое лоно бесплодным или же к позору вашей крови и крови Оттонов и базилевсов рожу урода или глупца, а не носителя золотых орлов…

Мешко Ламберт побледнел.

— Но ведь и я, Рихеза, — прошептал он, — осмеливаюсь советовать государю моему отцу, чтобы он не навлекал на себя императорского гнева, а вместе с императорским и господнего. Ведь и я не меньше тебя почитаю золотых орлов и величие Рима…

Разговор этот происходил ранним утром, сразу после службы, которую в кафедральном соборе совершал Тимофей, поскольку Поппо, краковский епископ, лишился сил в ногах. А после полудня в Вавель прибыли императорские послы, епископ Дитмар и Герман, маркграф Мейсенский, зять Болеслава и сын того Экгардта, который некогда в театре Марцелла в Риме на миг тешил себя надеждой, что раскроет ему свои объятия Феодора Стефания. Болеслава еще не было, но его ожидали каждый день.

— Разве это прилично заставлять императорских послов совершать столь далекое, столь утомительное путешествие и потом еще заставлять ждать себя несколько дней? — обратилась с гневным вопросом Рихеза к Аарону.

Вопрос этот повторил Аарон Тимофею, тот усмехнулся и весело сказал, показывая щербину в верхних зубах:

— Пусть подождут. Чем больше ждут, тем больше уважения появляется к тому, кого хотят видеть. Это давно известно… Сердятся, говоришь? Ну и что? Еще больше рассердятся, когда дождутся государя и поговорят с ним.

Вечером пошел дождь. Аарон сел к окну, придвинул к себе лучину, раскрыл Боэциево «Утешение философское». Читал недолго. Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появилась Рихеза.

— Идем со мной! — повелительно воскликнула она.

— Куда, государыня? — спросил он, вставая и со вздохом откладывая книгу.

— Не спрашивай, пошли.

Значит, произошло что-то очень важное, если не прислала слугу, а пришла сама.

Понурясь, он пошел за нею. Прошли четыре или пять комнат, совершенно пустых, хотя обычно в эту пору дпя, как казалось Аарону, в них должны царить движение и говор. Всюду было темно, но Аарону в какой-то момент показалось, что-то не так, вроде не одни они в этой тишине, заполняющей комнаты, через которые они проходили.

— Там, у стены, кто-то стоит, — прошептал он, останавливаясь.

Рихеза засмеялась:

— Чудится тебе. Дай руку.

— Не дам.

Он произнес это так громко и решительно, что Рихеза остановилась:

— Ты смеешь мне возражать?

— Куда ты меня ведешь?

— Вот в эту дверь. Идем.

Из уст Аарона чуть не вырвался возглас: «Там за дверью пропасть!» Но прежде чем он успел открыть рот, Рихеза уже толкнула дверь: на Аарона хлынул поток света. За дверью горела не лучина, а большой масляный светильник.

— Значит, не пропасть, — облегченно вздохнул он и смело перешагнул через высокий порог.

Посреди ярко освещенной комнаты стоял Дитмар, сын Зигфрида, епископ мерзебургский. Голова его, как всегда, была склонена влево: любой другой из-за этого выглядел бы смешным, да еще при таком росте, но в лице епископа Дитмара было столько достоинства и мудрости, столько удивительного обаяния светилось в серых, очень спокойных, очень умных глазах, что Аарон точно так же, как полгода назад в Мерзебурге, не мог не признать, что на этого маленького человека, почти карлика, приятней смотреть, нежели на другого стройного красавца. Ни рост, ни неизлечимая неподвижность челюсти, ни слегка искривленный и будто вывернутый нос не могли превратить Дитмара в уродливое и смешное существо. «Это превосходное вино переливается через край плохо вылепленной чаши», — сказал о мерзебургском епископе Тимофей в день бракосочетания Мешко Ламберта с Рихезой.

Аарон знал, что с тех пор, как умер Отрик, известный по философским диспутам с многоученым Гербертом, во всей Саксонии нет никого, кто бы равнялся ученостью и мудростью с Дитмаром. За время краткого пребывания в Мерзебурге только-только назначенный тынецкий аббат прочитал несколько разделов написанной Дитмаром хроники: разумеется, любимец Сильвестра Второго, находившийся подле особы Оттона Третьего во время его последних скитаний, не мог не заметить ошибок и просчетов там, где Дитмар писал о последнем годе правления Оттона, — и все равно, читая, не мог не сдержать слез восхищения и даже зависти. Если бы он, Аарон, умел так писать! «Оказывается, вовсе не надо так уж много знать, чтобы так красиво писать», — ворчал он себе под нос, перелистывая четвертую книгу хроники Дитмара. В особое восхищение привели Аарона заключительные слова тридцатой главы этой книги: ему показалось, что он вновь слышит голос Сильвестра Второго, произносящего последнюю молитву над ложем умирающего Оттона: «Тот, кто есть Альфа и Омега, да смилуется над ним», — страстно возглашали с пергаментного листа белые кривые, раскоряченные буквы.

— Ты плачешь, читая то, что я написал? — обратился к Аарону Дитмар, кладя книгу в большой, обитый железом сундук. — А я смеюсь каждый раз, когда перечитываю ее.

— Почему смеешься? — удивился Аарон.

— Как почему? От радости. Мои книги переживут не только меня, но и всякую память о том, что я был уродом. Ведь люди будущих веков, которые так же, как ты, будут восхищаться тем, что я написал, не поверят, что я мог и не быть таким прекрасным, как прекрасна латынь моих сочинений. С большим трудом человеческая мысль отделяет произведение от личности писателя. Будь добр, загляни в пятьдесят первую главу: там ты найдешь точное описание моего лица и всей фигуры.

Аарон торопливо нашел пятьдесят первую главу. Дважды прочитал ее и вскинул на Дитмара удивленный и разочарованный взгляд.