– Да, этот женский пасьянс, разложенный умелой рукой, впечатляет. Действительно, вы были порой излишне лиричны. И что же?

– Пожалуйста, мистер Скотт, пусть мои пламенные речи и все описания прекрасных жен не ударят вам в голову, как игристое вино. В голову или... куда-либо еще. Ведь это естественно, когда представляешь себе сладостные и сочные лепестки их губ...

– Гм-гм. Ну еще бы! Воображения у меня на это хватит.

– Как гладки и податливы их белые, подобные слоновой кости бедра...

– Я понял, Шейх! Не надо вдалбливать мне это в голову!

– Видите ли, это был с моей стороны прием. Шутливый, но верный способ заставить вас заинтересоваться моим затруднением. Я искушал вас, чтобы побудить к действию. Но... поймите меня правильно, я не желал бы, чтобы вы впали в соблазн иного рода. – Он помолчал. – Вы мудрый человек. Конечно, вы понимаете, что такое – пагубная страсть, и сумеете ей противостоять.

– Прекрасно понимаю! Так, говорите, я мудрый человек? Уверяю вас, когда я спешу, то становлюсь еще мудрее. Очень скоро я, возможно, стану таким блестящим детективом, что буду светиться даже среди бела дня.

Он снова улыбался.

– С моей стороны было жестоко дразнить вас таким количеством жен, не так ли?

– Ну да, вы покачивали ими перед моим носом, как гроздью бананов. Но я не назвал бы вас жестоким. Во всяком случае, вслух. Может быть, хитрым и чересчур темпераментным. Но...

– Но ведь вы понимаете, какова цель, мистер Скотт? Эта цель оправдывает все средства. Как бы иначе я сумел вызвать в вас столь живой интерес?

Я ничего не ответил. Возможно, зря. А может, наоборот: иногда молчание – золото.

Оценив мои колебания, Шейх Файзули улыбнулся бледной бескровной улыбкой и сказал:

– Мгновенное понимание – привилегия избранных. Но, отвлекаясь от перлов моей философической мысли, надеюсь, вы согласитесь, что и шейх имеет право на небольшую шутку?

Но я не собирался разменивать золотой слиток моего молчания.

Мы молча вышли из номера, вместе спустились по лестнице в вестибюль. "Спартанца".

Мой автомобиль был припаркован напротив отеля, через дорогу. За ним, моим голубым, как яйцо малиновки, "кадиллаком", я мог видеть зелень тщательно ухоженной территории Уилшир-Кантри.

Мы остановились в дверях "Спартанца". Прежде чем шагнуть на тротуар, я сказал Шейху Файзули:

– Позвоню через час или два, что бы ни случилось.

– Прекрасно, – ответил он. – И поверьте, я не забуду вашей помощи. Благодарю вас, мистер Скотт.

– Пока не за что, Шейх. До свидания.

Я начал переходить улицу.

И в этот момент меня подстрелили.

Один выстрел последовал за другим. Стреляли прицельно.

Я не подумал, что убит, а раз так, то вполне резонно было предположить, что я в самом деле жив. Я сознавал, что лечу на землю, – отчасти потому, что услышал глухой стук падения и почувствовал, как в тело впилась пуля, отчасти из-за того, что дернулся, пытаясь двинуться дальше – боком, в сторону и вниз, – и все это одновременно. И я понял, что упал, когда моя голова откинулась назад и со всего маху ударилась о черный асфальт улицы.

В меня и раньше стреляли и даже чуть не убили. Я понимал, что не очень сильно ранен, скорее только задет. Стрелявший хотел, должно быть, оскорбить меня и унизить, верной моей погибели он не добивался. Хотя кто знает? Тем более в первые секунды после падения.

Я был в шоке. Потом ощутил острый холодок страха и растущее недоумение. Но боли не было, просто тупо ныл затылок, которым я крепко приложился об асфальт. Мне было плохо, и сначала я мог думать только об этом. Но сквозь подступающую дурноту в мозгу огненными буквами начали высвечиваться уже знакомые мне слова: "Я знал это".

Знал, когда связался в этими печально взирающими на меня неудачниками, этими меланхоликами! С поникшей Одри и мрачным Джиппи. Уже тогда я почувствовал, что со мной непременно случится что-то ужасное. А может быть, дело было не в них. Может, причина была совсем в другом, в том, что обозначалось одним коротким словом "фатум". Рок. Что-то ужасное, предназначенное только мне, неотвратимо маячило впереди. "Видишь? – сказал я себе, лежа в собственной крови на улице Россмор. – Ты уже и рассуждаешь, как эти неудачники. Думаешь, как Джиппи... И как Одри... Из-за которой и с которой это все началось".

Да, Одри... Все это началось с Одри.

Первым признаком того, что где-то в огромном мире существует Одри Уилфер, было не ее лицо или голос. О ее присутствии на земле меня известило легкое "тук-тук-тук".

В то теплое октябрьское утро я сидел, откинувшись на спинку вращающегося стула, лицом к большому и, как и я, основательно побитому бюро красного дерева. Глядя на это бюро, отделанное дубленой козлиной кожей, я мрачно размышлял о своей последней милашке, этой глупышке Кронетт. Она была орешком, который мог раскусить кто угодно, не обязательно детектив.

Кронетт имела обыкновение отделываться отговорками:

"Я бы с удовольствием, но у меня ужасная головная боль..."

Или ужасная заусеница, или геморрой, или сломанный хребет, или как там это называется... Отговорок хватало. Если же между нами все-таки что-то происходило, то в ужасной спешке.

Стоит ли удивляться, что, размышляя о ней, я был несколько не в себе?

Поэтому сначала у меня не было уверенности, что я действительно что-то услышал. Но "тук-тук-тук" повторилось.

Кто-то стучал или тяжело дышал прямо в стекло дверей моей конторы. Странно, но на память мне пришел Эдгар По и его черный ворон, твердивший: "Nevermor".

– Ну! – крикнул я все еще кисло – сожалею, что это было именно так, но тогда я еще ничего не знал об Одри. – Если ты крошечная птичка, то или влетай или отправляйся высиживать яйца!

После этого наступила пауза, показавшаяся мне долгой.

Наконец ручка повернулась, последовал толчок – и створки двери разошлись, образовав щель в два-три дюйма... Еще пауза, еще один внезапный толчок... и вошла она.

Вот она совсем недалеко, делает два шажка, быстро-быстро. Останавливается, стоит неловко, скованно, руки плотно прижаты к груди, прячут что-то в складках одежды. "Может быть, маленький острый маятник", – подумал я, все еще не в силах отделаться от мысли об Эдгаре По. Смотрит на меня, или почти на меня, но немного в сторону. Высокая, худая, острые локти вперед. Темные туфли, темные юбка и блузка, старый серый свитер, еще что-то неопределенное, застегнутое на все пуговицы. Она кажется женщиной, состоящей из сплошных углов и серости. Не знаю, как насчет острого маятника, но сердце мое пронзила внезапная жалость.

Я отнюдь не сентиментален, даже весьма отнюдь, но в ту минуту мне захотелось встать, подойти к ней, прижать к сердцу и сказать утешительно:

"Ну, ну, все в порядке. Все хорошо".

Не знаю, почему я испытал такой внезапный порыв – грусти? жалости? нежности? – но, к счастью, это странное и приятное чувство быстро прошло. Полагаю, однако, что любой, завидев тонущего, захлебывающегося человека, явно идущего ко дну, не задумываясь схватил бы беднягу за волосы и попытался выволочь на берег. А это худое, трагическое и некрасивое создание выглядело так (если можете себе представить, чтобы кто-нибудь так выглядел), словно тонуть для него – обычное состояние. Тонуть, все глубже и глубже погружаясь в пучину отчаяния.

Я испытал еще один приступ нежности, телепатии или слабоумия – считайте, как угодно, – и это было, когда на мгновение представил, что там происходит у нее в уме в продолжение той длинной паузы, которая наступила после моего совета ей отправиться высиживать яйца.

– Привет, – сказал я бодро, но бодрость эта была неловкая и наигранная. При этом я испытывал настоятельную, хотя и необъяснимую потребность сделать так, чтобы это бедное, утопающее существо почувствовало некоторое облегчение перед тем, как оно окончательно пойдет ко дну и, стало быть, навсегда исчезнет из моего поля зрения, оставив после себя одни лишь пузыри.