Мужчина практиковался в стрельбе по живой бегущей мишени, однако звука выстрелов я, как ни старался, не слышал. Только вдали вздымались фонтанчики пыли.

Признаться, мне было странно и немного жутковато наблюдать за этими упражнениями, не слыша не только звуков обычного выстрела, но даже шлепков, которые издает пистолет с глушителем.

Мужчина вернулся в исходное положение, положил страшное оружие себе на колени и склонился над ним, видимо, перезаряжая. Я сделал еще шаг, скребнув подошвой о цементную палубу. Стрелок невозмутимо повернул ко мне массивную голову и окинул безразличным взглядом, в котором отразилось узнавание. Нет, он не вскочил от неожиданности, не дернулся, даже не вздрогнул. Только повернул голову и вперил в меня неприятный взгляд. Это точно был Альда Чимаррон, и глаза его были пусты, безжизненны и холодны, как тюремный барак в Сибири. Взгляд его был дружелюбен, как корь.

Я остановился в метре от его кресла и спросил, косясь на его оружие:

— Мистер Чимаррон?

Он явно не спешил с ответом, вернувшись к первому занятию. Держа необычный пистолет в правой руке, он неторопливо щелкнул затвором, извлек пустую гильзу, раскрыл мясистую ладонь с тремя зажатыми в ней патронами, отобрал один толстыми пальцами и вставил его в затвор. Закрыл затвор и зафиксировал курок на предохранитель. Таким образом, короткоствольный пистолет-карабин был заряжен, но не мог выстрелить до тех пор, пока его не снимут с предохранителя, конечно, если его механизм действовал.

Наконец человек лениво произнес, насколько лениво, настолько и грубо:

— Да, я Альда Чимаррон. А ты что за гусь и какого хрена тебе надо?

Голос его был под стать металлическому скрежету его дверного звонка. Чимаррон был здоров, даже здоровее, чем я предполагал. Для его описания больше подходил термин «монолитно-необъятный». Одет он был в ту же униформу, в которой Уистлер видел его на шахте. В его впечатляющем внешнем облике особенно поразили его маховики, оканчивающиеся двумя кувалдами, которыми было впору забивать речные сваи. Но они соответствовали остальным компонентам тела: быкообразному туловищу, расширявшему безразмерную рубашку с открытым воротником, ногам-тумбам, обтянутым белыми парусиновыми шортами, из каждой штанины которых можно было сшить костюм для человека средних размеров. Талии не просматривалось, равно как и шеи. Его тыква была посажена прямо на плечах борца сумо.

Весил он не менее 140 килограммов, может, поболее. Сидя в несоответствующем его габаритам кресле (было удивительно, как он только втиснул в него свою широкую задницу), Чимаррон был похож на страдающего запорами Будду. Нельзя сказать, чтобы он представлял собой «гору мышц» в обычном понимании этого слова, однако в недрах этой потеющей жиром из всех пор туши таилась неимоверная сила и энергия, дремлющая, как Везувий. Непомерно большая приплюснутая сверху голова была лысой посередине, со спутанными длинными грязно-коричневыми лохмами, ниспадавшими на низкий лоб и слоновые уши.

— Меня зовут Шелл Скотт, — миролюбиво сказал я. — Я частный детектив из Лос-Анджелеса и прилетел сюда, чтобы задать вам пару вопросов. Кроме всего прочего.

— Вижу, что прилетел, — прогрохотало в ответ, как из пустой бочки или со дна высохшего колодца. Чимаррон уставился на меня меланхолично-страдальческим взглядом геморройного гризли. У него были на удивление невыразительные, чтобы не сказать пустые, мутно-голубые глаза, излучавшие столько же тепла, как мелкорубленый арктический айсберг. Вся остальная часть, кроме блеклого зрачка, была покрыта сеткой кровавых прожилок. Прямо под этими чудо-глазками располагался здоровенный клюв с раздувшимися, как жаба на жаре, ноздрями, причем из каждой ноздри торчало по пучку жестких черных волос, свисающих вниз наподобие заблудившихся усов. Сказав короткое «вижу», он на мгновение обнажил крупные квадратные зубы землисто-желтого цвета. По бардово-красному лицу я решил, что у бедняги, должно быть, скачет давление. Его портрет дополняли спутанные густые брови цвета камня, из которого был сложен его дом. Они росли посередине и вкупе со свисавшими с головы остатками некогда пышной растительности начисто лишали лоб его жилой площади.

Его левая рука покоилась на колене, пальцы-сардельки перебирали патроны, как перебирает четки монах-кастрат. Правая рука, толщиной с мою ногу, удерживала его смертельную пушку на жирной волосатой ляжке, толщиной как мое туловище. Дуло ее было направлено в мою сторону, но не совсем на меня, и это несколько успокаивало.

Только теперь я разглядел, что так меня поразило в его оружии. Это был ствол, как у старинного мушкета, то есть в три-четыре раза толще, чем ему следовало быть. Он был сантиметра два с половиной-три в диаметре, что, возможно, означало еще одну звукопоглощающую металлическую оболочку. Приглядевшись, я заметил на дуле темное неопреновое резиновое уплотнение и вспомнил, что однажды видел нечто подобное во Флориде: длинноствольный автоматический пистолет модели «Ружер» 22-го калибра, модифицированный каким-то народным умельцем под беззвучную воздушку. Поглядывая на грозное оружие, больше похожее на итальянский обрез-лупару, я представил внутри ствола ряд металлических шайб с рассверленными центрами для пропуска обычного ствола с серией дополнительных отверстий для выхода пороховых газов по замысловатой спирали, с тем, чтобы они не вырывались, а выходили бесшумно. То есть я правильно угадал, что это пистолет с глушителем, только особой конструкции. Другими словами, двадцатисантиметровый ствол пистолетов звукопоглощающем кожухе был дополнительно снабжен навинчивающимся глушителем такой же длины.

— Какие еще вопросы?

Пауза оказалась столь долгой, что мне пришлось вспоминать, с чего я начал.

— Вопросы об одном из ваших компаньонов, — сказал я, — Клоде Романеле. И еще кое о чем.

Угол широкого жабьего рта Чимаррона приподнялся на полсантиметра, что у любого другого означало бы начало улыбки. Однако, глядя на это хмурое унылое лицо, можно было предположить, что улыбка, появись она на самом деле, расколола бы его пополам и ошметки свисали бы по обе стороны его широких скул.

— И ты прилетел сюда только ради того, чтобы потолковать о Клоде Романеле? Дерьмо собачье.

Я почувствовал, как во мне закипает злость, но сказал на удивление спокойно:

— Я сказал «среди всего прочего». У меня были и другие причины прилететь сюда. Но сейчас я думаю, что Романель — главная из них. Хотя, чем дольше я нахожусь в Аризоне, тем больше вопросов у меня возникает.

— Мутота, — пророкотал он. — Каких?

— Например, мне хотелось бы знать, где он сейчас находится. Вы не могли бы меня просветить на сей счет, мистер Чимаррон? Или хотя бы сказать, жив он или нет? Может быть, ваши подручные все же добили его? Или хотя бы, где я могу встретиться с Джеем Гроудером или Энди Фостером, доктором Филиппом Блиссом или Годзиллой? Вот такие невинные вопросы, мистер Чимаррон.

Мои вопросы отлетали от него, как горох от стены. Хотя от моего бдительного взгляда не укрылось микроскопическое подергивание уголков его толстых губ, в щель между которыми пробилось что-то наподобие улыбки, самой непоощрительной и неконтактной, которую я когда-либо видел.

— Ой-ей-ей, как много мы знаем, — недобро проговорил он. — Как ты много знаешь, мистер… Скотт, так, кажется?

— Именно так.

Это было любопытно, забавно, странно. В тот самый миг, когда мы впервые взглянули друг на друга пару минут назад, я, даже если бы никогда не слыхал о Чимарроне, сразу понял, что он не только знает, кто я, но ему также известно и чем я дышу. И он вовсе не в восторге от этого знания. Между нами сразу образовалось непреодолимое антагонистическое поле, взаимоотталкивающая среда как между одинаково заряженными полюсами магнита.

Было ясно, что между мной и этим ходячим кладбищем бифштексов не может быть никакого взаимопонимания. Как летящий со скалы неудачник наверняка знает, что неминуемо разобьется об острые камни, так и я был абсолютно уверен в том, что обязательно сойдусь с Чимарроном в смертельной схватке и один из нас сотрет другого в порошок. Это неминуемо произойдет в любой момент, может быть, даже сейчас.