— Правильно. Наконец-то ты въехала. Видишь ли, все что было известно в «Экспозе» о «Голден Финикс», о Романеле, обо мне и тебе, например, о том объявлении, которое я дал, чтобы тебя разыскать, тут же узнавал Чимаррон. Колесики и шестеренки исправно крутились…

— Я рада, что ты дал это объявление, Шелл.

— Это один из моих самых незабываемых поступков. За это я должен поблагодарить твоего родителя. И знаешь, какое-то время я думал, что он просто… использует тебя. Но это оказалось совсем не так… Ну что же, все справедливо. Теперь ты богачка, разве не так?

— Фи! Какая-то парочка миллионов.

— Насколько я знаю, в последнее время акции «Голден Финикс» дошли до двух и восьми десятых, так что твоя половина составляет более двух миллионов. А когда придет новое правление, они поднимутся еще выше. Но в любом случае, детка, два миллиона — это тебе никакое не «фи».

— Ладно, мне гораздо важнее то, что будет с папой, Шелл. Его не посадят?

— Может быть, нет. Скорее всего нет. Хотя он, конечно, участвовал в махинации. Но он сказал мне правду: на семьдесят пять процентов его заставили. Кроме того, есть еще эта старая чикагская история — двадцатилетней давности убийство. Теперь к этому делу подключился Бентли X. Уортингтон, да еще Кеймен, Фишер, By и Хью. Сейчас с уверенностью можно сказать только то, что отец быстро поправляется.

Это действительно было так. Романель больше не переживал насчет своего «смертельного рака», который, по словам доктора Мидленда, можно почти стопроцентно вылечить за несколько месяцев. Не удивительно, что Романель положился на Мидленда, и с каждым днем становился все крепче и, возможно, привередливее.

— Да, — заметил я, — думаю, у старины Клода все будет в порядке во всех отношениях.

— Надеюсь. Он мне нравится. Действительно нравится… старый добрый отец.

Она улыбнулась. Она вообще много улыбалась, что было хорошим знаком, но все равно я был рад, что она не улыбалась все время. Это все равно, что непрекращающийся рассвет без заката: постоянно светит солнце, и никогда не бывает луны. Она была настолько красива, что иногда я смотрел на нее настолько пристально, впадая в такое забытье, глядя на нее, что забывал, где нахожусь. Ее лицо и цветущие формы заполняли все пространство, в котором она пребывала, и в такие минуты забытья в нем не оставалось места ни для чего другого. Там была только Спри.

— Ты куда-нибудь уходил, Шелл?

— Нет, — усмехнулся я. — И не собираюсь. Кстати, я думаю, мы с тобой проглотили все кусочки и ломтики нашего недавнего прошлого. Поэтому, что касается нашего настоящего…

— Да?

— Вот это я и хотел услышать. Да! Это гораздо лучше, чем нет, а? Для всех нас есть какой-то глубокий смысл в этом простом…

— Куда ты клонишь, Шелл? Неужели ты считаешь, что я не понимаю?

— Тогда все упрощается. Почему же ты?..

— Почему я что?

— …не снимешь снова свою одежду?

— Что это с тобой, Шелл?

— Что со мной? Ты хочешь знать, что со мной? Что-то должно быть, потому что я люблю, когда ты стаскиваешь эти мерзкие тряпки с этого чудного, фантастического, сногсшибательного те…

— Ну, ты даешь… Послушай, Шелл, я же только что надела их.

— Это правда. Но ведь это было почти десять минут назад. И я… я уже скучаю по нему. Со всеми его извилинами и округлостями.

— Ты серьезно?

— Серьезно. Да, детка, я…

— Ну ладно, если ты настаиваешь.

Несколько минут спустя я сидел на полу рядом с маленькой подушечкой, а Спри выделывала кульбиты на золотисто-желтом ковре, то исчезая за моей спиной, то вновь появляясь передо мной, совсем рядом, и тем самым заставляя усиленно трудиться мою шею, которая, к счастью, к этому времени перестала скрипеть. Спри последовала моему совету, и на ней ничего не было, кроме самой Спри. И она была восхитительна.

— Я никогда к тебе не привыкну, — сказал я. — Ты просто… Ого!.. Ого-го!.. Ого-го-го!..

— Это что, новый язык, дурачок ты эдакий? Или ты представил, что находишься в джунглях?

— Нет, нет. Я даже не думал, что это будет звучать так здорово.

Она перестала двигаться, встала передо мной, может быть, в одном шаге от меня, положила ладони на свои удивительные, восхитительные супер-груди и немного сдавила и выпятила их, а может и довольно сильно, словом, вполне достаточно, чтобы у меня закружилась голова… Ну да ладно, не будем об этом.

Я зачарованно смотрел, как вздымаются и опадают в такт дыханию эти потрясающие штуки, как они подрагивают и покачиваются, и почти не слышал слов Спри: «Шелл, ты сделал для меня великое дело: ты сделал меня свободной! Я больше не стыжусь своих больших грудей».

— Оо-о…

— И теперь я не против того, чтобы показывать их. Серьезно. О, мне прямо сейчас хочется показывать их всем! Всем и везде! Прямо на улице!

— Только попробуй.

— Но ты же говорил…

— Не бери в голову то, что я когда-то говорил. Разве тогда я знал? А теперь они мои. Мои!

Она засмеялась. Скоро смех смолк, но она продолжала облучать меня яркой, лучезарной, чудесной улыбкой. Ну знаете, как это бывает: кометы, астероиды, и все такое прочее.

— О Шелл, я просто тебя дразнила. Ты такой смешной, когда сердишься.

— Сердишься? Я покажу тебе, что значит сердиться. Сейчас покажу… А ты действительно больше не стыдишься их?

Она села на пол, прильнув ко мне.

— С тобой нет. Нисколько. Даже сама не знаю почему. — Она продемонстрировала другой, коварный вариант своей волшебной улыбки. — Хотя, в принципе, в тебе нет ничего особенного, Шелл.

— Ну, я не знаю, — растерялся я.

Она смотрела на меня несколько удивленным взглядом, пока я не закончил свою мысль.

— Спри, милая моя, знай, что в каждом человеке, не исключая даже подонков, есть что-то особенное.