— Ясудара — это жена Будды. В прошлой жизни она принесла Будде семь цветов в качестве пожертвования, а в следующей жизни стала его женой.

Склонив голову, я слушала твой тихий голос, и на следующий день решила посадить на клумбе цветы.

Постепенно качаться становится всё тяжелее. Звёзды светят не так ярко, а небо опускается ниже. Я прислушиваюсь к тому, как переплетаются железные цепочки, и жду, пока не остановятся качели. Юбка стала мягкой и бессильно обматывает ноги, прилипая к ним. Положив голову на верёвку качелей, я опираюсь на неё и смотрю на твоё окно. Вместе с качелями раскачивается и оно.

Окна квартир, плававшие в свете, как подводный город, мгновенно темнеют. Отдалённые огни исчезают, как во сне. Видимо, отключили электроэнергию. Дома темнеют и мрачно съёживаются, как корабли-призраки. Я смотрю на твоё окно. В окне мне видны твои чёрные волосы и половина лба.

В густой темноте твоё окно одиноко светит ярко, как солнце. Я смотрю на него и забываю о низкой ограде между качелями и твоей комнатой. Я спрыгиваю с чувством, что могу взлететь, как птица, падаю и ощущаю резкую боль внизу живота.

Под моим плоским животом твой сын застучит — «бум-бум-бум», как в барабан.

У изголовья шум. Это значит, что наступил рассвет. Утро никогда не приходит в тишине, оно, сдерживаясь, проходит через таинственную пещеру, потом, наконец, вырывается на свободу и тяжело и шумно вздыхает. Свет в твоей комнате становится бледным в лучах рассвета; твоя согнутая тень на двери исчезла. Лёжа с закрытыми глазами, я прислушиваюсь к звукам в твоей комнате.

На рассвете я всегда слышу, как в разделяющем нас пространстве кричит петух. Лёжа на спине, я натягиваю одеяло до подбородка. Каждый раз, когда наступает рассвет, я слышу крик петуха и мучительный стон из твоей комнаты.

Я подтягиваю ноги и глажу по плоской гладкой поверхности живота. Я рожу тебе сына.

Протянув руку поверх подушки, я переключаю каналы радио. Непонятно о чём толкующий приветливый, чуть гнусавый голос женщины-диктора льется, как ручеёк. Я прислушиваюсь к совершенно непонятному иностранному языку, ласково шепчущему в уши.

На улице идёт дождь. Я лишь теперь это замечаю. Сквозь шум дождя, так аккуратно и ровно стучащего по земле, откуда-то неподалёку слышен прерывистый лай собаки. Длинный гулкий вой, трудно поверить, что это естественный, натуральный собачий лай, идущий из-под рёбер; он вызывает чувство сухости и жажду.

Рассвет наполнен шумом, состоящим из множества звуков.

Через некоторое время начинают звонить церковные колокола. Каждый из них имеет свой тембр и тон и, кажется, что они ссорятся между собой, угрожая спящему под холмом району. Среди звона колоколов, ударов часов, чётче всего звучит человеческий голос, исполняющий христианский гимн: «Господь, дай мне покой, укажи мне путь…» Это, видимо, старый диск; на месте «укажи мне путь» голос спотыкается. От скребущей пластинку иглы идут какие-то вибрации, от этого пение звучит настоящей мольбой.

Шум дождя и прерывистый лай собаки, завывание ветра, несущего тучи, всё это как крик петуха на рассвете. Я помню, как ночью ты уходил в лёгкой льняной рубашке торопливыми быстрыми шагами, смеясь над каменной маткой женщины, неспособной к зачатию, и как на рассвете ты возвращался откуда-то из нашего района, и каждый раз я слышала собаку, воющую в половом томлении, и моя кожа покрывалась мурашками.

Я встаю и открываю окно. Дождь шёл всю ночь, но по-прежнему льёт. Земля выставила своё красное тело, в его морщинах течёт вода с песком. Речка раздулась, и вода поднялась почти до дамбы.

Мужчина в высоких резиновых сапогах идёт по мосту, раскрыв виниловый зонт, будто надел бамбуковую шляпу, Он шагает осторожнее, чем обычно, левой ногой он ступает на землю, а правую ногу подгибает и прыгает. Это его привычка. Не замечая ветра и дождя, бьющих мне в лицо через открытое окно, я слежу за движениями мужчины. Когда тот окончательно исчезает из поля моего зрения, я вытираю мокрое лицо и закрываю окно.

Хотя наступил полдень, детей на площадке нет. Железные цепочки качелей мокрые и блестящие. А сиденья гладкие и скользкие. Я смотрю на зелёные крыши муниципальных домов, что выглядят как мох, пробившийся после дождя, смотрю на плоские крыши редких двухэтажных домиков, на то, как мокнут стоящие там резервуары для воды. На террасе под остроконечной крышей во французском стиле развешена детская одежда размером с ладонь. Видимо, её забыли снять. Под дождём одежда ярких — красного и синего цветов — развевается, как французский флаг.

Летит самолёт. Я смотрю на него, запрокинув голову. Даже в дождливую погоду летают самолёты.

На дороге, как облака, колышут ся зонты. Каждый раз, когда останавливается автобус, люди выходят оттуда, быстро раскрывают свои зонты и прячутся под ними.

Из-за дождя и тумана я не могу различить тебя. Хотя я беспрерывно вытираю окно, стёкла тотчас становятся мутными.

Женщины стоят на остановке с зонтами в ожидании своих мужей. Я возьму твой дождевик и высокие резиновые сапоги и так же встану на остановке. Ты выйдешь из автобуса, закатаешь брюки до колен, переобуешься в сапоги и бросишься к моему зонту, который я буду держать в руках. Зонт слишком мал для нас, и мы вымокнем до нитки, как две бедные мыши.

Я перестала вытирать мокрое стекло, настежь распахнула окно и смотрю на улицу. Вода в речке поднялась до дамбы. Узкий деревянный мостик, что висел там, видимо, унесло водой, и от него не осталось даже следов. Поскольку моста нет, то и мужчины, который переходил через него, тоже не видно.

А ты всё не возвращаешься. В сгустившейся темноте окна муниципальных домов кажутся ещё светлее, но тебя всё нет. Я бы покрепче затянула пояс юбки и отправилась на поиски тебя. Но не ночь за окном останавливает меня, а жёсткие струи дождя, встающие передо мной, как колонны старинных монастырей. Сквозь них поблёскивают в усмешке, как тупое лезвие ножа, твои ровные зубы.

Речная вода с шумом переливается через дамбу.

Твоя комната темна. В темноте видна размокшая белая бумага на окнах.

Вдоль дороги на холме, куда ты с остановками поднимаешься, растут деревья. Листья на тополе блестят, когда на них попадают солнечные лучи, они звенят, как кастаньеты. Дорога на холме размягчается, как вата. Мне становится тяжело дышать. Холм не очень крутой, и ты поднимаешься по нему не спеша, но мне тяжело поспевать за тобой. Может быть, так же трудно ходить по облакам; мои ноги стали тяжёлыми, и каждый шаг даётся с трудом. Я громко кричу тебе: «Оглянись, посмотри на меня! Подожди!» А ты не оглядываешься и продолжаешь подниматься. Я вижу лишь твой заросший затылок. Листья качаются, шумят. Чем дальше, тем больше становится расстояние между нами.

«Оглянись на меня!» — я складываю ладони трубочкой и кричу, а потом закрываю глаза, потому что чувствую резь от яркого солнца. Закрыв ладонями лицо, я продолжаю наблюдать за тобой в щель между пальцами. Солнечные лучи повсюду. На деревьях — платанах и тополях — так много листьев, что кажется, они вот-вот согнутся под их тяжестью. Они звенят от падающих на них солнечных лучей и скрывают какие-то плоды. Я делаю щель между пальцами шире и через них смотрю на деревья, и вдруг вскрикиваю и закрываю глаза — среди многочисленных листьев висит множество мужских членов, как плоды богатого урожая.

Через открытое окно падает солнце и проникает глубоко в комнату. Оно топчется по моему лежащему телу и собирается потихоньку подняться по стене напротив. Видимо, наступает вечер. Я заставляю себя встать. Голова раскалывается от боли. Я слышу, как это было во сне, звон листьев. Приподнимаюсь, опираясь на подушку, и сажусь, привалившись к стене. Головная боль настолько сильна, что я не могу даже отвернуться от кипящих солнечных лучей, и не стараюсь пересесть. Ползком я добираюсь до низкого зеркала. Лицо, отражающееся там, рыхлое и отёкшее, веки распухли и почти закрыли глаза, от этого лицо кажется маской.

Я поднимаюсь, отступаю от зеркала и подхожу к открытому окну. Дождь, ливший, как из ведра, несколько дней подряд, прекратился, и за окном, кажется, ясно и тепло.