Облетая луну, летят дикие гуси. Картина на стене слишком узкая, чтобы вместить двенадцать гусей в ряд. Движения вожака, летящего впереди, кажутся неуверенными, и он похож на бантик, приколотый к луне.

В твоей комнате напротив моей, через коридор, очень светло. Если даже погасить свет в моей комнате, свет из твоей освещает и мою, поэтому я не упускаю ни малейшего движения диких гусей. В углу комнаты, где пол не обогревается, стоящий у стены каягым[17] бросает полосатую тень из двенадцати линий. Я беру каягым, кладу его голову к себе колени и провожу пальцами по струнам. Прежде чем упруго раздается «тынг…», поднимается пыль, как чёрно-белый рисунок китайской тушью. Я цепляю струны по очереди, начиная с первой. Звук от щипков разбивается и остаётся на пальцах. Твоя тень с ссутулившейся спиной и опущенными плечами застыла, словно вырезанный барельеф. Я цепляю самую высокую струну, левой рукой заставляю её вибрировать, держа и в то же время качая струну, потом извлекаю протяжный звук и внимательно к нему прислушиваюсь. Звук, вылетающий из резонансного ящика, что-то не очень стройный. Из твоей комнаты не раздаётся ни звука. Я кладу руку на струны, провожу с самой верхней струны до нижней, потом, с нижней до верхней, затем вытряхиваю пыль из инструмента, и слушаю пустой звук, растекающийся внутри. У меня не получается составить из звуков мелодию. В голове звучат ритмы Енсанхвэсан и Сэренсантарен[18], но руки меня совсем не слушаются, и я ничего не могу поделать. Все двенадцать струн слишком расстроены. Если настроить каягым, смогу ли я вспомнить мелодии? Я распускаю струны инструмента. Но меня начинает раздражать их вид, струны на полу похожи на распущенные взлохмаченные волосы, поэтому я собираю их как попало и ставлю каягым на прежнее место.

Я открываю окно. На улице слишком темно — не видно ни речки, ни моста, ни мужчины, переходящего через мост. С места, где должна быть речка, бурлит, как пена, лягушачье кваканье. На другой стороне дороги, по которой ходят автобусы, в новостройках, в каждом окне яркий свет, будто что-то празднуют на иностранных кораблях, стоящих в гавани; так великолепно и нереально они выглядят.

Я с шумом закрываю окна. В твоей комнате тихо. Резко нажимаю на выключатель, комната становится светлой. Я замечаю высохшее бельё, лежащее в холодной стороне комнаты. Тихо открываю дверь и выхожу на кухню. Наливаю до краёв воду в большой деревянный ковш и, стараясь ступать очень тихо, наблюдаю за твоей неподвижной тенью. Свет освещает только твой профиль.

Я кладу бельё, брызгаю на него воду, чтобы размягчить жёсткость крахмала, и аккуратно разглаживаю складки. Со двора приношу гладильный камень, кладу под него бельё и уже собираюсь бить по нему колотушкой, как вдруг, опомнившись, иду и втыкаю штепсель утюга в розетку.

В том году, когда мы поженились, летом, когда ты без всякой причины вдруг рассердился и швырнул спички, я подумала, что просто ты не можешь зажечь сигарету из-за ветра. Но даже после того, как ты прикурил её, ты сжёг еще с десяток спичек. Я смотрела то на валяющиеся на полу спички, то на тебя, потом вынула вилку вентилятора из розетки и тихо сказала: «Что ж ты так нервничаешь, лучше выключить его, не правда ли?» — ты вынул изо рта сигарету и бросил на пол. Я ничего не могла сказать и не могла посмотреть тебе в лицо. Руки, сгребающие разбросанные спички, заметно дрожали. Прошло довольно много времени, и ты сказал, что терпеть не можешь неживое жужжание вентилятора и липкую теплоту, исходящую от него. В то лето было особенно жарко, но после этого я спрятала вентилятор далеко на чердаке. Ты обмахивался всё лето бумажным веером с бамбуковыми спицами, а я щипала каягым. Наши старомодные занятия более или менее подходили друг другу, и по ночам мы с тобой предавались любви как в девятнадцатом веке или ещё раньше, поставив широкую ширму с восемью секциями, на которых были нарисованы горы с лежащими на них облаками, и домик, в котором живут небожитель и маленький мальчик-монах. Но с тех пор как дорога, по которой ты возвращаешься домой, всегда погружена во тьму, я перестала совершать паломничество по тем далёким местам и забыла ту мягкую мелодию Енсанхвэсан.

Я закладываю складки и пришиваю пояс. А потом снимаю свою одежду. Сначала жакет, потом расстёгиваю пояс юбки. Юбка расслабленно опадает. Зеркало отражает обнажённое тело маленькой женщины. Грудь круглая и крепкая, как зрелое яблоко.

Я смотрю в твои глаза, глядящие на меня из каждой щели двери, и медленно-медленно надеваю новую, только сшитую, юбку. У женщины в зеркале красные щёки. «Говорят, если у девушки румяные щеки, то жизнь её не будет счастливой», — сказала только что овдовевшая мама, подкладывая подушку под мою голову и, когда я тихо засыпала, она, усталая, тяжело вздохнув, ложилась рядом.

Покачав головой, я стягиваю юбку через ноги, грубо отрываю пояс и воротник жакета, скатываю всё вместе, бросаю в угол комнаты и надеваю старый костюм. В зеркале отражается женщина в белой одежде.

Я глажу по юбке в нижней части живота. Живот плоский и гладкий. Женщина в зеркале улыбается. Я рожу тебе ребёнка. Тихо открываю дверь комнаты и выхожу. За комнатной дверью светло, как в полдень; твоя ссутулившаяся тень неподвижна.

На ручке двери, на задвижке, висящей горизонтально на воротах, в каждой пустой дырочке ограды из блоков, в уединённом переулке сгустились тени, как увлажняющий крем.

Ночь всегда слишком черна и густа. Предметы, прятавшиеся в дневном свете, выходят на поверхность, смутные явления становятся ясными, каждое из них несёт свой цвет и смысл. Узкая дорожка усыпана камешками, мешающими шагать, и я из-за ухудшавшегося по вечерам зрения часто спотыкаюсь.

Железная калитка на детскую площадку заперта. Но через неё совсем не трудно перепрыгнуть. Я поднимаю юбку и прыгаю через низкую железную ограду. К счастью, качели свободно висят. Охранник, видимо, забыл накрепко привязать их к столбам, когда все дети разошлись. Мне было бы трудно развязать их самой.

Я сажусь на качели. Небо тёмное. Сырой воздух тяжёл, он давит на меня, и я с трудом забираюсь на них. Я раскачиваюсь, напрягая ноги и борясь с сопротивлением воздуха. Когда качели поднимаются достаточно высоко, я вижу красный свет в твоей комнате, в окне твою согнутую фигуру и чёрные волосы над опущенным лбом.

Я с силой раскачиваюсь. Качели поднимаются настолько высоко, что могут перевернуться; ветер мягко и нежно овевает обнажённые ноги.

Юбка раздувается. Грудь плещется, как волны, а сердце под поясом сильно бьётся. Подол становится круглым, как купол парашюта, и вскоре твоё окно переворачивается и взлетает выше крыши.

Ты всё так же сидишь, не поднимая головы.

Дети ушли, горка, по которой они целый день карабкались, как муравьи, опустела, качели, на которые днём всегда стояла очередь, одиноко висят, доска с перекладиной покинута. Когда солнце заходит, дети расходятся по домам, не оглядываясь на своё дневное царство, где резвились целый день. Дома они густо намыливают лица, ручонки, ножки и уши, смывают пену упругой струёй воды, становятся тихими и послушными, и садятся ужинать. А здесь нигде не видно следов их игр, и это выглядит странным.

Днём я часто сюда прихожу и наблюдаю за детьми.

Они не шумят. Чтобы различить тихо играющих, как тени под солнцем, мальчиков и девочек, надо прищуриться и долго их рассматривать. Они все милы, и у мальчишек такие же чистые светлые лбы и длинные волосы.

Лягушки громко квакают. В сплетениях многочисленных сорняков летают насекомые. Метеор мгновенно проносится, разделяя небо. Загадаю желание. Я чуть не упустила верёвку качелей, засмотревшись на небо. Цепочки качелей, как лестница в небо, и высоко-высоко плавают семь смутных звёзд ковша. Я вдруг вспоминаю семь цветов в твоих длинных пальцах.

В день нашей свадьбы ты, снимая с моей головы фагу и семь белых цветов, украшавших мою причёску, сказал: «Это цветы Ясудары». Когда я переспросила тебя: «Что значит „цветы Ясудары?“» — ты надолго о чём-то задумался, а потом ответил: «Они символизируют судьбу супругов». А потом, держа семь белых цветов и крутя их в своих пальцах, начал тихо рассказывать.