– Вот любопытное зрелище! Православный Владыка использует как аргумент стихи масона Киплинга! – воскликнул Костя.

– Ты этого захотел.

Костя развел руками.

Глеб продолжал:

– Конечно же Киплинг не аргумент. Я это сам понимаю. И даже отдаю себе отчет в том, что мои оппоненты по-своему правы. Справедливость и истина на их стороне. Государственные, национальные и прочие интересы, наконец, русское православие, что может быть важнее в исторической перспективе? Но это – реалии земного мира, понимаешь?

Глеб заложил руки за спину и подошел к окну. Не оборачиваясь, он сказал:

– Когда я думаю о драгоценной крови Христовой, я выбираю Христа и отказываюсь от справедливости и истины! Я предпочитаю жить его замыслами, а не нашими соображениями!

Воцарилось молчание. Костя в который раз признал правоту Глеба. Справедливость и истина – изобретения человечества и по-разному воспринимаются людьми и небожителями.

«Он видит и чувствует то, чего не видят и не чувствуют другие, – размышлял Костя, – гордыня не позволяет слышать то, что слышит смирение». Вслух он произнес:

– Понимаю, как тебе непросто, Глеб. Любой из них тебе сказал бы, что Христос, справедливость и истина – это одно и то же. А я не стану. И судить не буду. Только знай, Глеб, если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать. На все сто процентов.

Глеб, улыбнувшись, вернулся к столу.

Костя тоже сел и попросил Глеба не уходить от темы экуменизма.

– Скажи, как ты себе это представляешь? Давай заглянем через поколение. Что в итоге?

– Я же не писатель-фантаст и не кудесник. Святоотеческие писания впрямую не говорят о политике. Мне только ясно, что объединение в том или ином виде неизбежно. Разделение людей должно проходить не по политическим границам, а по границам Добра и Зла.

– Очень неконкретно.

Глеб вздохнул и понизил голос:

– Понимаешь, мирская власть признается религией в крайнем случае в виде монархии. Поэтому любое федеративное устройство не актуально.

– То есть в идеале, как в этих стихах, должен вернуться род царей-жрецов? Имеющих неоспоримое право? Право крови?

Глеб не успел ответить, его позвали к телефону. Возвратился он расстроенный и озабоченный:

– Алексий скончался. Надо ехать.

Костя понимал, что сейчас Глебу нужно было остаться одному, успокоиться, сосредоточиться. Поэтому он не стал ждать своего друга, простился и пешком отправился на конечную остановку троллейбуса. Он шел в прохладном вечернем сумраке по сухим дорожкам дачного поселка. Пахло оттаявшей землей. Свежий весенний ветер привольно гулял по улочкам поселка, что приютился в пойме реки вдали от центра Москвы.

Засунув руки в карманы плаща, Костя думал о Глебе, о почившем Патриархе и о том, что теперь будет: ведь, как ни крути, Глеб становился теперь первым лицом в Русской Православной Церкви. Это открывало захватывающие дух перспективы. Костя ощущал себя песчинкой, затерянной в тревожной Вселенной. Думал он и о своей науке – истории, фиксирующей видимое, вернее, то, что ей позволяют видеть, и игнорирующей скрытое.

Так он стоял на остановке, поджидая троллейбуса, когда мимо с зажженными фарами промчалась «Чайка» Глеба.

Тем временем своей решающей стадии достигла начатая в эти дни операция «Килевание» – операция по дискредитации Глеба с целью пресечь его продвижение и удалить с политической сцены.

Вмешательство Андропова позволило сохранить прежнее положение Глеба. Осторожный Брежнев, подготовленный сторонниками «Килевания», все же не мог не прислушаться к аргументам кандидата в члены Политбюро. Однако в главном он не уступил – предложение продвинуть Глеба не прошло, ограничились сохранением статус-кво. Суслов вмешиваться не стал.

Пару дней спустя Костя понял, что исторический шанс упущен. Интуиция подсказывала ему, что наверху поступили грубо и недальновидно. Полярным холодом повеяло на него, и он поежился в предчувствии неприятностей в будущем для своей страны.

В этот несчастный год к тому же скончался Шарль де Голль.

Потом еще это покушение Мендоса Амора на Папу Павла VI, который продолжал линию сближения верующих разных стран.

Подчиняясь какой-то своей логике, локомотив перешел на другой путь и бодро двинулся по боковому пути, нимало не заботясь ни о пункте назначения, ни о пассажирах.

День за днем, незаметно пролетал семидесятый год. Как бы мы ни старались уйти в прошлое, чтобы восстановить его в памяти, рано или поздно приходится возвращаться к той точке, из которой мы в него отправились.

Напомним, что в конце лета Артур побывал на даче в Удельной, где после рассказа Кости видел удивительный сон. Потом они долго говорили о загадке «Трех мушкетеров». Артур был уверен, что Костя открыл ему не все тайные знаки, расставленные в романе Дюма. Автор подавал эти знаки через головы читательской толпы тем, кто их понимает.

«Шляпа с пером, плащ и шпага перешли в руки лакея, и молодой офицер направился уверенным шагом через гостиную к двери, ведущей в покои хозяйки. Пригладив жесткие светлые волосы и проведя рукой по усам, он открыл дверь, вошел в комнату и огляделся.

За окнами комнаты темнел сад. Вечер опускался на Париж.

На круглом столе стояли свечи. Они освещали лист бумаги, над которым склонились двое: юноша в одежде семинариста (он сидел на стуле и читал вслух) и молодая женщина, одетая по-домашнему, но изящно (она стояла за спиной юноши, положив подбородок ему на плечо).

Семинаристу, судя по всему, не исполнилось еще и двадцати лет, у него были темные волосы и большие карие, почти черные глаза.

Хозяйка, склонившая голову к его плечу, напротив, отличалась пышными светлыми волосами и голубыми глазами.

– А вот и вы, шевалье! – воскликнула она при виде офицера. – Наш будущий аббат читает чудесный перевод из “Юдифи”.

Офицер приветствовал даму и не заметил или сделал вид, что не заметил поклона молодого человека.

– Я только что сдал дежурство, и вот я – на улице Пайен!

Спустя короткое время юноша нежно простился с хозяйкой. Офицер вышел вместе с ним. Аббат хотел распрощаться, но офицер остановил его вопросом:

– Скажите, любезный аббат, нравится ли вам, когда вас бьют палкой?

– Помилуйте, что вы такое говорите, сударь? Никто и никогда меня палкой не бил.

– Вот как? – Офицер уставился на молодого человека. – Впрочем, так я и думал. В таком случае позвольте вам заметить, что вы сможете оценить это удовольствие, если еще раз явитесь в этот дом. – Офицер показал на дверь дома.

Юноша побледнел и опустил глаза.

Его соперник, осклабившись, ждал ответа. Не дождавшись, он расхохотался и вернулся в дом. Ошеломленный аббат стоял и смотрел ему вслед».

Артур встал, прошелся по комнате, поглядел в окно. Солнце садилось среди многоэтажек на Садовом кольце, освещая фасады домов, отражалось от стекол, посылая оранжевые лучи в другие окна.

«Конечно, – думал Артур, – последний из друзей, Арамис, будущий аббат д’Эрбле, – самый загадочный персонаж в трилогии Дюма. Священник и воин в одном лице. Мы встречаем его молоденьким семинаристом Рене, оскорбленным и униженным, а оставляем через тридцать с лишним лет испанским герцогом д’Аламеда. Да что там герцогом! Одним из самых могущественных владык мира – padre generale – генералом ордена иезуитов!»