Я выпрямился и убрал ноги со стола. Полтретьего. Чуть было не заснул. Потянувшись, достал из плаща пистолет. Калибр 32-й. Я вынул обойму — оставалось два патрона. Без тридцать восьмого под мышкой я чувствовал себя безоружным. «Интересно, где же мой кольт сейчас? — подумал я. — В последний раз его забрал Пол Сипель. Там, у Нарды». У меня вообще-то всего одна пушка. Ни о каком арсенале и речи быть не может. И знаете почему? Ну прежде всего потому, что мне этого вполне хватает. А вот один пистолет в деле просто необходим. Хотя применяешь его, как правило, в одном случае из десяти. В девяти случаях можно обойтись. Но на десятый… Если его не будет, то одиннадцатый уже не возникнет. А еще в моем деле так: если у тебя пистолет забирают, то ты его либо возвращаешь, либо им больше не пользуешься. Ни своим и никаким другим. Но мне повезло, поэтому у меня оказался другой. Уйма патронов для тридцать восьмого и тридцать второй в кармане.

Итак, понедельник, полтретьего утра. И конца пока не видно. Ну и что, что схема начала проясняться? От этой ясности только голова раскалывается. И чем яснее становится, тем противнее. Ничего более паршивого я не встречал. Я выключил свет — сначала над аквариумом, потом верхний у входа — и вышел на улицу. Мной овладело горячее желание снова лицезреть гороподобную мадам Риморс.

Поздно, конечно, но шанс был. Попробовать застать Мэгги в «Эль Кучильо». Я выехал на Бродвей. Влажный тяжелый воздух приятно холодил лицо. Фактов у меня достаточно. Хватит, чтобы задать несколько имеющих отношение к делу вопросов. От некоторых из них она, возможно, закрутится как змея. Хоть отведать ее укусов, честно говоря, не хотелось бы.

Лос-Анджелес между двумя и тремя ночи ничем не отличается от любого другого города Штатов. Бары давно закрылись, машин мало, людей почти не видно. Разве что встретишь изредка компашку юнцов с девицами. Таблетки и травка кончились, вот они и набиваются как селедки в бочку в один из папашиных лимузинов и рыскают всю ночь. Таких уже не уложишь, пока не нарвутся на что-нибудь.

Я поначалу даже внимания не обратил, когда в зеркале увидел сзади чьи-то фары. Но, проехав Сансет и двигаясь вверх по Северному Бродвею, я автоматически следил, не вынырнет ли за мной кто-нибудь из-за угла. Фары не отставали, как оказалось. Четко держались на полквартала сзади. Я попробовал ехать со скоростью тридцать километров в час, затем резко ускорил до пятидесяти, снова сбросил газ — фары были там же, где я их заметил. Что ж, поиграем в кошки-мышки. Кто меня преследовал, я уже почти понял. А к тому моменту, когда фары свернули за мной и на Колледж-стрит, рассеялись и последние сомнения.

Особой радости от этого я не испытал. Только неприятный озноб по коже. Я мог и ошибаться, конечно, но на сей раз ошибка почти исключалась. В душе, однако, я все еще надеялся.

Когда это идет одно за одним, то от смертей и насилия начинает тошнить. На твоих глазах истекают кровью, затыкают рану руками, умирают, а тебе сначала вроде бы даже и интересно, и дух захватывает, и все такое. Но когда это снова и снова, и ты все время в этом замешан, то события теряют свою естественность. Можно, правда, заранее подготовиться и представить, как на тебя замахиваются ножом, как здоровенный амбал дробит тебе челюсть, как в тебя стреляют или ты сам стреляешь, физически ощущаешь, что ломаешь кому-то нос и делаешь какого-нибудь подонка уродом на всю жизнь, а то и трупом, но вот это все начинает происходить на самом деле и быстрее, чем можно себе представить. И что получается? Адреналин выбрасывается в кровь в небывалых количествах, сердце вот-вот разорвется, дыхания не хватает, организм требует все больше и больше кислорода, органы и железы работают на износ — а как иначе, ведь им дано задание спасти тебя и сохранить, и вот в эти-то мгновения все и меняется. Ты уже не тот, что был раньше. Ты думаешь по-другому. Все, что происходит вокруг, прыгает и сливается в одно целое. А ты об этом даже не думаешь, работают одни рефлексы. И если рефлексы в порядке — тебе, парень, повезло. Ты напуган, как заяц, но ты о'кей. И все ерунда, и все кончено.

А вот когда все кончено, есть время подумать. Начинаешь вспоминать, и тебя аж выворачивает. Живо вспоминаются самые мелкие и незначительные детали, которым и значения-то не придавал. Думал, что не заметил. Например, как именно дернулось тело, когда пуля пробила тонкую кожу и, пройдя мясо, ударила в кость. И как оно дергалось потом, перед тем как перестало быть телом человека, а стало тем, что в морге называют «покойником» или «усопшим». Потом тебе в голову приходят даже мысли типа: а что он был за человек, где родился, что любил на завтрак и прочие глупости, и тебе интересно знать, что заставило его взять пистолет и почему он так любил, когда он у него в руке. Может быть, ты даже представляешь себе, что же это в конце концов такое, что выходит из тела человека, когда девять граммов свинца вонзаются ему в мозг или в сердце. Тебя тошнит, ты идешь в ванную и блюешь, и вот тогда-то все действительно заканчивается и ты забываешь об этом. Почти забываешь.

Но к черту такие рассуждения.

Я зарулил на стоянку, выключил фары и заглушил двигатель, после чего вышел из машины, но дверцу до конца не закрыл. Затем я обошел клуб «Эль Кучильо» со двора и остановился у ведущей вовнутрь задней двери.

За ней горел свет. Значит, кто-то там еще не спал. Я подумал, что в такой поздний час они вряд ли ожидали чьего-нибудь визита. Вытащив пистолет из кармана, я держал его наготове, на уровне пояса в правой руке. У главного входа с улицы хлопнула дверца автомобиля. Он тоже возвращался.

Живот у меня стянуло в один тугой узел, все мышцы напряглись, и я вдруг обнаружил, что дышу широко открытым ртом, как будто иначе может воздуха не хватить. Конечно, мне было страшно, да и любому на моем месте… все мы люди.

Я перехватил пистолет в левую руку и держал за ствол, пока вытирал о брюки вспотевшую ладонь правой. Потом снова взял его поудобнее за короткую рукоятку и прижал к бедру. Теперь я слышал, как он приближается. Мягко ступая по земле, он крался вдоль здания.

Представьте себе, что «Эль Кучильо» — это квадратная коробка, стоящая на земле. Тогда со стороны фасада будет улица, а с правой стороны — стоянка. Я стоял с задней стороны, в полной темноте, повернувшись лицом к стоянке. Скрыться от нападавшего можно было только через заднюю дверь клуба.

Он подходил все ближе и ближе. Ох уж эти ночные клубы!

Он знал, что я сзади. Видел, как я подъехал. И наверное, догадывался, что я его жду. Но ему, по-моему, все было уже до лампочки. Он перестал быть холодным и расчетливым убийцей. Он превратился в комок нервов. Только ярость и ненависть.

Я сразу увидел его. Темный, отделившийся от стены силуэт. Вышел из-за угла и остановился. Я ощущал его сдавленное дыхание, явственно представлял раздувающиеся ноздри. Он вынюхивал меня, как зверь. И в руке у него был такой же, как у меня, пистолет.

— Сипель, — сказал я, — стой, где стоишь. Не двигайся.

Но ему это было все равно что об стенку горох. У него работала только одна извилина. Возможно, единственная. И в ней горело одно-единственное желание. Он себя запрограммировал.

Сипель сделал шаг в мою сторону. Спокойно. Только не торопиться. Времени более чем достаточно.

— Сипель, — повторил я, — ближе не подходи. Слышишь, идиот? Я тебя убью, Сипель!

Но он не слушал. Он продолжал приближаться. Между нами оставалось футов пятнадцать, когда я увидел пламя и услышал выстрел. Пуля просвистела мимо. Теперь ему пришел конец. Точно конец.

Я поднял руку с пистолетом и дважды нажал на спуск. Без всякой суеты, целясь влево от вспышки, в середину чернеющей двигающейся массы. Я немного дрожал.

Все было как во сне. Черный силуэт сник и осел на землю. Еще одна полоска огня метнулась под углом в небо, и пуля попала в навес крыши. Стрелял он уже почти с асфальта.

Я подошел к нему и наклонился посмотреть, все ли кончено. И хотя его левая рука еще сжимала оружие, поднять его он был уже не в силах. В горле у него булькала кровь, но и этот звук быстро прекратился. Итак, убиты оба брата. Ирония судьбы — Питер получил пулю из собственного пистолета. На своем можно сделать еще одну засечку. Я испытал что-то похожее на гордость.