— Но поймите же наконец, мадам. Пойдемте, нам нужно все обсудить. Речь ведь идет о благополучии ребенка.

— Нет, вы ее не получите, — волнуется бабушка.

Ребенок — это я, кто бы сомневался, вот только я не знаю, что мне делать. «Мое благополучие» — что это такое? Они что, хотят мне выдать чек, как матери? Моя мама все время получает чеки, и от этого ей хорошо. Она улыбается. Успокаивается. У нее делается счастливый вид. Если все дело в этом, если мне тоже хотят выдать благотворительный чек, ладно, дело хорошее! Я смогу купить себе в «Пиплз» ту гавайскую Барби, и бабушке помогу, а то она все время твердит, что деньги скоро кончатся и нам не на что будет купить еду.

Бабушка наконец выпускает мою руку. Давно пора было, у меня уж и пальцы посинели. Кровь по ним почти не бежит. Она, когда нервничает, всегда так делает. Сильно жмет. Слишком сильно. Не понимает, что творит. Улыбчивая тетенька зовет меня с собой. Я смотрю на бабушку — можно или нет? — но она все глядит и глядит в пустоту. И тогда я иду с той женщиной. Мы вышагиваем по коридорам, она задает мне вопросы, старается занять разговором, но я знаю — это чтобы я не боялась. Она спрашивает, что я ела сегодня утром, какая моя любимая игра. А еще говорит, что у меня красивые брючки, чудные джинсы с Элвисом. Спрашивает, знаю ли я, кто такой Элвис. Еще как знаю! Я целыми днями пою и танцую перед зеркалом, как он. Воображаю, что я — это он, Великая Звезда Рока, и что все меня обожают, и что бабушка меня ух как расхваливает, потому что гордится мной. И деньги я зарабатываю своими песнями. Полно денег, целую кучу, и строю для нас дом — для себя, и для бабушки, и для мамы, и мы будем там устраивать классные елки. Но я ничего этого не рассказываю улыбчивой тетке. Вот уж нет, я знаю — нельзя другим все рассказывать, мне бабушка объяснила: Не говори никому, хуже будет. Чистая правда никому не на пользу! Еще подумают, что ты сумасшедшая, и запрут, как твою маму. Вот я и молчу, мои истории про Великую Рок-звезду — они только мои. Я слишком много всего выдумываю. Все время фантазирую. Воображение брызжет изо всех дыр — как гуашь из тюбиков. Я проживаю у себя в голове тысячи жизней. Чужих жизней, в которых так легко укрыться. Но я не рассказываю о них молодой женщине, которая идет рядом и все улыбается и улыбается. Говорю только, что знаю Элвиса, потому что у мамы есть все его записи и он — король королей. Хватит с нее и этого.

Женщина, которая улыбается мне, не переставая, говорит, что ее зовут Алина. И спрашивает мое имя. Сисси. Красиво, кивает она. Так звали одну императрицу, настоящее имя для принцессы. Это все говорят. Алина приводит меня в маленькую, залитую солнцем комнату. Все здесь белое — стены, потолок, пол, столы, стулья. Окна огромные, солнце заливает комнату светом, который слепит мне глаза. Капельку разнообразия вносит только большое зеркало. Алина просит меня подождать минутку, выходит в другую комнату, потом возвращается. Приносит гору разноцветных кубиков, бумагу, фломастеры, гуашь и говорит, что сейчас нам будет очень весело. Судя по ее тону, она боится, как бы я не начала кричать, что хочу к бабушке, и проситься домой. Ну и зря боится. Бояться-то нечего. Она вроде милая, эта Алина. А еще — у нее полно карандашей, альбомчиков, кубиков, о чем же еще мечтать? Проситься к бабушке? Вот уж нет! Сегодня она совсем невменяемая.

Мы с Алиной садимся за маленький ослепительно белый столик. И она просит меня нарисовать потолок. И пририсовать к нему лампочку. Ладно, я рисую. Тогда она спрашивает: а для чего, собственно, предназначены лампочки? Я отвечаю: чтобы потолок держался. Она обалдевает. Да нет же, ну что вы, Алина, я просто шучу, конечно, лампочки нужны для того, чтобы освещать мир. Она вздыхает. С облегчением. И говорит, чтобы я нарисовала дом и семью. И я придумываю ей целую картину: семью, дом, кошку, собаку и газонокосилку. Заминка выходит с бассейном — мне уже не хватает места. Алина рассматривает мой рисунок. И вид у нее удивленный. Да-а, пустила я ей пыль в глаза.

Алина спрашивает, почему папа на моем рисунке весь красный, именно он — а не другие? Я объясняю: это потому, что бабушка бросила в него кирпичом и попала прямо в лицо. Вот он и лежит на земле, прибитый. Глаза у Алины расширяются. Я чувствую, что мои выдумки ей интересны — гляди, как уши развесила. И я продолжаю. Я ведь знаю много историй.

Так проходит час, другой, третий, а я все не замолкаю. Рисую и болтаю. Калякаю-малякаю, складываю из кубиков фигуры и болтаю. А Алина задает все новые вопросы. Просто задолбала вопросами. Мне начинает казаться, что я и правда слишком долго не видела бабушку. Тут есть что-то подозрительное. Алина смотрит на меня и говорит:

— Эй! Да твой рисунок — просто прелесть! А какой славный барашек!

— Никакой это не барашек — это тампакс слонихи.

— Вот те раз! Да что с тобой, Сисси? Ты вся побелела!

— Это потому, что я в три года наелась туалетной бумаги!

— Думаю, ты устала… Хочешь к бабушке?

— Да.

— Пойдем, найдем ее. Ты хорошо потрудилась.

Она берет меня за руку, и мы идем по коридорам корпуса Майу больницы Нотр-Дам. У Алины нежная и мягкая рука. Не то что у бабушки — у той пальцы изуродованы артритом, и она всегда готова переломать мне суставы. Нет, Алина ласково держит мою ладошку в своей ладони. Идем мы медленно. У меня есть время разглядеть, что делается в других помещениях. Здесь, оказывается, много детей. Правда, по большей части они очень странные: рвут на себе волосы, бормочут что-то несуразное, вопят, как будто за ними гонятся марсиане, а у некоторых — глаза стеклянные, как у моей матери. И взгляд такой же.

Внезапно мы оказываемся перед маленьким кабинетом. Там бабушка и вторая тетка, она стоит за своим огромным столом. Комната залита дневным светом, так что я вижу только силуэты двух женских фигур. Моя бабушка говорит, выплевывая слова, как булыжники:

— Вы ее не получите! Я найду на вас управу!

Ох, как мне не нравятся ее слова! Не люблю, когда бабуля выглядит дурой. Мне за нее бывает стыдно. Плохо, когда она вот так привлекает к себе внимание.

Алина говорит, чтобы я посидела на банкетке, у дверей кабинета, а сама входит и закрывает за собой дверь. Закрывает — да неплотно, и я слышу все, что они говорят, — когда дети не очень вопят.

— Да нет же, мадам… Успокойтесь. Вы нервничаете вот уже скоро три часа. А мы ведь кое в чем преуспели, — говорит хозяйка кабинета.

В разговор вступает Алина:

— Малышка Сисси — гиперактивный ребенок… легко возбудимый, конечно, — из-за пережитых ею драм, но очень творческий. Все эти истории, которые она придумывает, совершенно безобидны и… Безумие… как ваша дочь… ее мать… помещенная в больницу…

На этом месте я перестаю слышать их разговор — мимо проходят врачи с орущими детьми. Банда маленьких кретинов. Мне тоже хочется кричать, но я сдерживаюсь.

Я сдерживаюсь. Сдерживаюсь изо всех сил.

Я так стараюсь сдерживаться, что сильносильно кусаю щеки. Не хочу, чтобы меня заперли здесь, как мою маму. Не-хо-чу. Я ведь нарисовала такие красивые рисунки. Нарассказывала кучу чудных историй. Сделала, как бабушка велела, — не рассказала всего чужим людям, потому что они могут навредить мне. Нам — мне, бабушке и маме. Навредить. Я больше не хочу здесь оставаться. Я ничего плохого не сделала.

Я рассматриваю свои руки, закрываю ладонями глаза, прижимаю сильно-сильно, опускаю голову, прижимаюсь лбом к коленям.